А сейчас он вернулся к свите, встретился глазами с встревоженным, требовательным взглядом владыки, наверное, поклонился, разводя руками, наверное, сказал что-нибудь вроде: «Никаких следов, государь». Больше он ничего сделать не мог, кто бы он ни был – заговорщик ли, решивший подстраховаться на случай провала; или заговорщик же, внезапно почувствовавший угрызения совести; или, наконец, просто случайно узнавший о заговоре человек, скорее всего небольших чинов. Впрочем, в заговоре были задействованы лица, становиться поперек дороги которым было небезопасно и высшим чинам.

Даже императорам.

К несчастью Фоки, рядом с ним не оказалось здравомыслящего патера Брауна. И император, постник, аскет и мистик, полностью уверовал в сверхъестественную природу предупреждения. Он еще сильнее ударился в изнуряющую аскезу, спал, по одним версиям, на камнях, по другим – на земле (в дворцовом саду, что ли?), постоянно и истово молился, особенно Богородице, к которой этот человек испытывал, похоже, подобно пушкинскому «бедному рыцарю», личные чувства. В таком, кстати, случае война с мусульманами, безусловно отрицающими святость матери Христа и непорочное зачатие, могла для него быть особенно святым делом… но мы уклонились от темы. Чувства Фоки приобрели еще более мрачное направление после смерти его отца, патриция Варды Фоки, которого венценосный сын очень любил и чтил; недаром в свое время евнух Иосиф Вринга, узнав о войске Никифора, идущем на столицу, пытался захватить Варду, чтобы использовать его в качестве заложника.

Смерть престарелого патриция никак нельзя было назвать безвременной. Старик прожил долгую и небесславную жизнь, участвовал во многих войнах и упокоился в семейном склепе. Тем не менее императора, по отзывам современников, жестоко подкосила кончина отца. Впечатление было таково, что она обрушилась вслед за мрачным предупреждением в тот момент, когда измотанный треволнениями и заботами император имел неосторожность поверить в то, что все наконец идет на лад.

Так поступают бывалые палачи. Дают измученному узнику тень надежды, смягчают условия заключения, быть может, даже позволяют гулять во дворе тюрьмы или видеться с близкими.

И после этого вновь швыряют в пыточную.

Говорят, так ломаются самые стойкие. Может быть, недаром эллины поместили надежду среди бедствий и болезней в ящик Пандоры, а норманнские язычники называли Надеждой струю ядовитой слюны, истекающей из пасти адского пса Гарма, прикованного у входа в преисподнюю.

Крепко строил свой замок Никифор Фока, полководец и император.

И, лик свой наклоня над сверженным врагом,

Он наступил на труп узорным сапогом

И в очи мертвые глядел, и с дрожью зыбкой

Державные уста змеилися улыбкой.

А. К. Толстой

В один из дней, которые император проводил в скорби об умершем отце, к нему явилась его супруга, императрица Феофано. Одна, без придворных дам, общество которых, можно предположить, тяготило воспитанницу портовых закоулков. Феофано воспользовалась прострацией мужа и накинулась на него с пламенной речью. Она требовала, умоляла, заклинала вернуть из ссылки Иоанна Цимисхия. Лев Диакон полностью привел ее речь, действительно достойную называться образцом красноречия, но… скорее всего целиком вымышленную им самим. Кто мог быть его источником, кто передал речи, с которыми императрица наедине обращалась к своему венценосному супругу? В одном нет сомнения – она была красноречива, страстна и убедительна. Среди уличных женщин, особенно южных, это не такая уж редкость. А уж Анастасо, сумевшая женить на себе Романа II, наверняка умела убеждать.

Удалось ей это и на сей раз. Никифор внял уговорам прекрасной супруги, и Иоанн был вызван из провинции, где пребывал в изгнании, в столицу. В должности доместика Востока он восстановлен не был, но получил право ежедневно являться при дворе. Иоанн этим правом воспользовался в полной мере, особенно он зачастил на женскую половину. Там он обнаружил вполне созревший заговор против Никифора, который его пригласили возглавить. Поскольку на сей раз предложение исходило не от «искусственной бабы» Иосифа Вринги, а от вполне настоящей, нестарой и привлекательной женщины, Иоанн охотно согласился.

Кроме него, в заговор вошли Михаил Вурца – тот самый, что первым поднялся на стены Антиохии, тысячник Лев Авалант, другой Лев, из старой придворной фамилии Педиасимов, и даже неведомо как затесавшийся в эту компанию крещеный негр Феодор Аципофеодор. Во всяком случае, византийские источники именуют его темнокожим. Что это может означать, если типичного византийца Фоку наш знакомый, посол Лиутпранд, называл «черным эфиопом», судите, читатель, сами.

Но, конечно, душой заговора была судьба императоров, прекрасная Феофано. Она обеспечивала связь между заговорщиками, принимая курьеров в «темной каморке» в глубине своего будуара. И можно не сомневаться, что именно она вовлекла в заговор львиную долю его участников.

Цимисхий, этот армянский Бонапарт, рвался к власти, да и к мести Никифору за нанесенную обиду. Кстати, его прозвище, на родном языке полководца произносившееся как «Чмушк», значило то же самое, что и другое, латинское, под которым вошел в историю один из государей Древнего, первого Рима. Гай Юлий Цезарь Калигула – Гай Юлий Цезарь Сапожок. Михаил Вурца злился на Никифора за то, что тот не оценил его доблесть при взятии Антиохии, не наградил, да еще и отчитал последними словами. Не иначе, осторожного Фоку взбесил лихой авантюризм Вурцы. Возможны и иные причины, которых уже не узнать, как не узнать мотивов иных заговорщиков. Мы можем только предполагать, что Авалант примкнул к заговору из личной преданности Цимисхию, а утонченного потомственного придворного Педиасима могли увлекать презрение и ненависть к солдафону Фоке. Что до загадочного Аципофеодора, то его уж наверняка вовлекли в интригу прелести падкой на экзотику Феофано.

А вот что двигало самой императрицей? Просто женская тяга к новому, модному, не успевшему надоесть? Или многострастную императрицу вывел из себя аскетизм венценосного муженька?

Или просто то, что Фока не стал покорной игрушкой ее прихотей, ее, собственноручно отравившей прежнего мужа, расчищая ему дорогу на трон? То, что он осмелился иметь какие-то дела, какие-то интересы, кроме нее, единственной? «Меня использовали!» – вечный вопль разъяренной женщины, не сумевшей использовать мужчину. Что ж, она имела все основания полагать, что новый государь будет обязан ей много большим. Она извлекла его из ссылки, она нашла людей для заговора, она обеспечивала связь и проникновение во дворец. Фока был обязан престолом ей и армии, его преемник будет обязан ей, только ей!

Но сам-то Фока… откуда такое безоглядное доверие к женщине, которой приписывали смерть свекра и уверенно обвиняли в смерти первого мужа? Возможно, Никифор и впрямь любил великолепную Феофано. Возможно также, что дело тут в столь же вечном мужском убеждении, что женщина, предавшая другого ради тебя, делает это из-за его пороков или твоих достоинств. Что она вообще предала ради тебя. Глубочайшая и очень опасная ошибка. Женщина либо не способна изменить, что случается крайне редко, либо способна, и это значит, что завтра она изменит тебе. А изменяет женщина исключительно ради себя любимой.