Вот Цимисхий, как показали дальнейшие события, это отлично понимал. Но не будем опережать их, эти события.

Итак, настал день «Ч» для заговорщиков, точнее, ночь – штормовая зимняя ночь 10 декабря. Вечером накануне на молебне в дворцовой церкви один из служек сунул императору в руку новую анонимную записку с сообщением о готовящемся убийстве и советом осмотреть женские покои дворца. Никифор отдал приказ об обыске, поручив его придворному евнуху Михаилу, брату патриция Никиты, того самого, которого Никифор выкупил у египтян за меч Мухаммеда. Увы, Михаил был преступно невнимателен в обыске. То ли евнух боялся Феофано, то ли сам был посвящен в заговор и император напрасно доверился брату спасенного им человека. Впрочем, глава заговорщиков, Цимисхий, приходился двоюродным братом самому Фоке.

Получив доклад, Никифор несколько успокоился и уединился в своих покоях, на войлоке, укрывшись вместо одеяла рясой своего покойного дяди, известного благочестием и святостью монаха по имени Михаил. Через некоторое время к нему пришла супруга, завела разговор о болгарских девочках-заложницах – тех самых «невестах». Забеспокоилась: «бедняжки, наверно, боятся – даже здесь слышно, как ревет море. Я схожу, проведаю их, а потом вернусь, так что не закрывай дверь, любимый». И, взглянув в последний раз в глаза обреченному ей мужу, Феофано покинула его. А Фока снова принялся молиться, но потом усталость и напряжение последних дней взяли свое – цесарь уснул.

По жутковатой иронии судьбы, именно в этот день ему доложили об окончании строительства укреплений вокруг дворца. «Тот, кто крепко строил замок…»

Убийцы уже были во дворце. На набережной дворцового парка они дожидались главы заговора. Вскоре показалась движущаяся по волнам пролива лодка с гребцами. Свистал северный пронизывающий ветер, мокрый снег хлестал по лицам убийц. С площадки набережной скинули веревку с корзиной и по одному втащили в ней всех прибывших. Цимисхий, словно капитан, покидающий корабль, шел последним.

На миниатюре византийской летописи, повествующей об этой достойной пера Шекспира сцене, изображена сама Феофано, помогающая соучастникам втащить корзину с Цимисхием наверх. Рядом – выведенный рукой писца комментарий: «Какое же блаженство ты испытала во время убийства? Себя пожалей, несчастная, – из-за своего злодеяния печальную долю ты нашла в поцелуях». Современник убийства, араб ибн Аль Атир, рассказывает о проникновении убийц во дворец по-иному. Этот романтичный земляк Шахерезады утверждает, что Цимисхий со товарищи проникли во дворец в женской одежде, под видом родственниц императрицы. Конечно, чего не бывает на свете… только очень сомнительно, чтобы у Анастасо-Феофано были принятые во дворце родственницы. Вообще она скорее всего постаралась забыть о своей родне сразу же по восшествии на престол. Не уверен, что старания эти простерлись до «окончательного решения» проблемы нежелательных родственников, хотя… женщина, хладнокровно отравившая престарелого свекра и первого мужа и открывшая двери опочивальни второго супруга убийцам, могла пойти на многое. Так что разумнее предположить, что ибн Аль Атир попросту на основании слухов об участии в убийстве Фоки «ибн Шамушкой» (Цимисхием) коварной жены императора сочинил историю в духе «Тысячи и одной ночи».

Обнажив мечи, убийцы прокрались в оставленную незапертой доверчивым самодержцем дверь опочивальни. Тут их ждало немалое потрясение – кровать оказалась пустой. Заговорщиков охватила паника: предупрежден, ушел, ловушка, все погибло! Однако Цимисхий сумел обуздать охваченных ужасом соумышленников, а Педиасим напомнил об аскетических пристрастиях императора. Стали искать и нашли на полу соседней комнаты, у камина.

Император Фока, наверное, впервые в жизни проснулся от совершенно нового для него ощущения – его пинали несколько ног в тяжелых зимних сапогах. Он поднял голову – Лев Авалант ударил его по лицу мечом в окованных ножнах, рассек бровь и лоб. На лицо императора, заливая глаза, хлынула кровь. Отчаянный вопль Фоки, понявшего, что окружен убийцами: «Богородица, помоги мне!» – заглушил властный голос из соседней спальни: «Волоките его сюда!»

Ноги отказывались служить обессиленному раной и страхом Никифору, и его действительно приволокли к ногам восседавшего на царской кровати Иоанна Цимисхия. Схватив за бороду дрожащего императора, армянин рычал ему в лицо: «Или ты забыл, кто возвел тебя на престол, кто провозгласил императором? Да как ты осмелился меня, которому ты был обязан троном, отстранить от командования войсками, сослать в деревню к грязным мужикам?! Меня, превосходившего тебя, труса, мужеством, внушавшего ужас врагам, твою единственную опору? Кто теперь защитит тебя от меня? Ну, говори, оправдывайся, если можешь!» Никифор, которому только что несколько раз жестоко ударили по щекам рукоятями мечей, только сплевывал в крови выбитые зубы и размозженными губами взывал к царице небесной. Если он и надеялся в этот миг на чью-то помощь, то разве что на помощь небес.

Чуда не произошло. Иоанн с силой пнул Никифора в грудь и крикнул сообщникам: «Бейте!»

И стали бить. Мечом еще раз, уже без ножен, рубанули по голове, расколов череп, арабским клевцом-акуфием ударили по спине, пронзив насквозь, и долго еще рубили и топтали уже безжизненное тело.

В дверь личных покоев императора стали ломиться – это запоздало сбежалась на предсмертные вопли Фоки дворцовая гвардия. Цимисхий, раньше других потерявший интерес к телу своего врага, уже натягивал оставленные тем у кровати пурпурные сапоги – один из символов императорской власти. Позднее один мятежник про такие скажет – «Надев пурпурные сапоги, их уже не снимают». Действительно, их снимали разве что вместе с головой. Услышав грохот в дверь множества увесистых кулаков, Цимисхий отдал приказ чернокожему Аципофеодору. Негр сноровисто отделил от тела изуродованную голову жертвы и, подойдя к выходившему в коридор зарешеченному окну, показал жуткий трофей гвардейцам. Мгновенно воцарилась тишина, лишь несколько мечей из ослабевших рук звонко брякнулись на пол. Окованные железом двери личных покоев распахнулись, и в тишине перед гвардейцами предстал Иоанн Цимисхий. С мечом в руке и в красных сапогах.

Через секунду тишь под пурпурными сводами древнего дворца расколол отчаянный вопль наиболее догадливого гвардейца: «Иоанн цесарь! Слава самодержцу Иоанну Цимисхию!» – «Слава!» – подхватили остальные, падая ниц, к обутым в пурпур ногам узурпатора-братоубийцы.

Что ж, это на далеком севере дикие язычники почитали своим долгом умереть вместе с вождем… здесь же была просвещенная, христианская Византия. Не сказано ли в Писании: «Живой пес лучше мертвого льва»?

Довольный Цимисхий прошелся вдоль согбенных спин, отыскал одну, в ливрее придворного слуги. Ткнул пурпурным сапогом и, встретившись с исполненным преданности и обожания взглядом, мотнул черной бородой на черневшую разрытой могилой дверь опочивальни: «Прибрать!»

Труп убитого самодержца выбросили на улицу, под снег, где он и провалялся больше суток, прежде чем Иоанн вспомнил о нем и отдал приказ пристойно похоронить убитого им предшественника. А также государя, друга, боевого соратника, командира и двоюродного брата.