Сам Ллойд Джордж был к ним глух. Ханки он заявил, что «очень разозлился и дал Стамфордхэму резкий отпор, сказав ему, что король поощряет мятеж, поддерживая этих офицеров, Тренчарда и Робертсона, от которых правительство решило избавиться».

Не смог также король предотвратить и насильственную отставку Берти и замену его на Дерби, которого Ллойд Джордж желал удалить из военного министерства. Хотя Дерби был его старым другом, король все же опасался (как оказалось, напрасно), что тот не обладает необходимыми качествами для такого ответственного поста. В противоположность ему Берти за тринадцать лет пребывания в Париже создал себе безупречную репутацию. Роберт Ванситтарт, в молодости служивший под его началом, писал:

Хотя Берти бегло говорил по-французски, в его речи чувствовался английский акцент. Когда его спрашивали об этом, он отвечал: «С’ау pour montray que j’ai la flotte anglayse derriere moi».[89] Весьма запоминающимися были и его замечания, и шутки, касающиеся собственных сотрудников. Так, например, одного пэра, отличавшегося исключительной скромностью, он однажды утром сочувственно спросил: «Ну что, милорд, Вы оставили ее полумертвой?» — а увидев сотрудника посольства, страдающего от простуды, поинтересовался, не переспал ли он с вымокшей женщиной. Существовавшие до войны опасения короля относительно привязанности дипломата к республиканской Франции, постепенно уступили место восхищению. В 1917 г. по настоянию Жюля Камбона, французского посла в Лондоне, также весьма своеобразного человека, он сумел убедить правительство не отзывать надежного, опытного и хорошо информированного Берти, однако год спустя тот был внезапно сменен на Дерби. Король не смог ни спасти его, ни хоть как-то смягчить удар, пожаловав ему титул графа: Ллойд Джордж настоял на своем, уверяя, что по своим заслугам Берти якобы достоин повышения лишь на одну ступень — с барона до виконта. Даже по такому пустяковому вопросу король не смог одержать верх в противостоянии с жестким премьер-министром.

За четыре года войны король только один раз сумел убедить Ллойд Джорджа изменить позицию по важному политическому вопросу. По иронии судьбы это оказался самый странный поступок монарха за все годы его царствования — он обрек на смерть своего верного Союзника и горячо любимого кузена.

«Страшно похож на герцога Йоркского, только очень худого — точно его копия», — писала о царе Николае одна из придворных дам королевы Виктории во время его визита в Балморал в 1896 г. Однако будущего короля Георга V и его русского кузена, сына сестры королевы Александры, объединяло не только внешнее сходство. Хотя они встречались лишь изредка, когда члены европейских династий собирались на семейные торжества или на похороны, их взаимная привязанность была вполне искренней. Из Санкт-Петербурга, куда в 1894 г. герцог Йоркский прибыл на свадьбу Николая с другой его кузиной, принцессой Аликс Гессенской, он писал королеве Виктории: «Ники относится ко мне чрезвычайно доброжелательно, со мной он все тот же милый мальчик, каким был всегда, и по любому вопросу разговаривает со мной чрезвычайно откровенно». Доброе отношение молодого царя сохранилось даже после его визита в Балморал, где под холодным дождем он не подстрелил ни одного оленя, зато оставил слугам королевы pourboure[90] на общую сумму в 1000 фунтов. Даже в период дипломатических трений, вызванных политикой России в Персии и Афганистане, дружба короля и царя по-прежнему оставалась нерушимой. В последний раз они встречались в 1913 г., когда оба были в гостях у кайзера в Берлине, однако все следующие четыре года продолжали обмениваться письмами, заверяя друг друга в доверии и поддержке. Поэтому легко понять то чувство острой тревоги, с которым 13 марта 1917 г. король записал в своем дневнике:

Через два дня от сэра Джорджа Бьюкенена, британского посла в Петрограде, он узнал, что Николая заставили подписать отречение. «Я в отчаянии», — записал его кузен. Анализ причин падения царя выходит за рамки данной книги; ограничимся лишь кратким резюме, сделанным Ллойд Джорджем:

На известие об отречении царя как король, так и премьер-министр отреагировали весьма импульсивно. Король направил кузену сочувственную телеграмму: «События прошедшей недели глубоко меня встревожили. Мои мысли постоянно с тобой и я всегда, как и прежде, буду твоим верным и преданным другом».

Николай так и не узнал об этом соболезновании его кузена. Временное правительство, в то время желавшее спасти жизнь бывшего царя, скрыло от него это послание, считая, что оно может спровоцировать взрыв революционного насилия.

Симпатии Ллойд Джорджа были скорее на стороне нового режима, нежели его главной жертвы. Премьер-министру Временного правительства князю Львову он направил приветственную телеграмму, в которой заявлял, что «революция, с помощью которой русский народ возложил свою судьбу на прочный фундамент свободы, является величайшей услугой, оказанной делу союзников начиная с августа 1914 г. Она подтверждает ту непреложную истину, что данная война, по сути, является войной за свободу и народное правительство».

Король был недоволен тоном этого послания, сочтя его «чересчур энергичным». Стамфордхэм жаловался Ллойд Джорджу, что слово «революция», когда исходит от монархического правительства, звучит достаточно неприятно. Однако за премьер-министром и здесь, как обычно, осталось последнее слово. В ответ он добродушно заметил, что нынешняя британская монархия также появилась на свет в результате революции и Стамфордхэм не может этого отрицать.

Противоположные мнения короля и премьер-министра стали основой упорно поддерживающегося мифа о том, будто бы король пытался избавить кузена от опасностей русской революции, а безжалостный оппортунист Ллойд Джордж ему это не позволил. Впервые эту легенду, со всей авторитетностью близкого родственника и знающего человека, пустил в оборот покойный лорд Маунтбэттен. Являясь племянником царя — его мать была сестрой русской императрицы, — он почти до конца жизни продолжал утверждать, что на руках Ллойд Джорджа кровь императорской семьи. Переписка между королем и его министрами за март и апрель 1917 г. свидетельствует, однако, о том, что события, приведшие через пятнадцать месяцев к гибели царя и его семьи, развивались совсем по-другому. Несмотря на выраженные Букингемским дворцом опасения, британское правительство с готовностью предложило им убежище; в самый критический момент они были брошены на произвол судьбы отнюдь не радикалом-премьером, желающим потрафить своим избирателям, а любящим кузеном Джорджи.