Морда пса в считанные мгновения прошла через целую череду страдальческих гримас. И наконец приняла окончательное выражение — то самое, в котором пребудет до тех пор, пока труп не начнет разлагаться. Лютер выглядел сейчас молодым и сильным псом, даже всегдашнее достоинство к нему каким-то неизъяснимым образом вернулось; как будто он на самом деле всегда был куда красивее, чем считали люди, и мог бы стать бесстрашным и непобедимым бойцом — не сейчас, а в былые дни, если бы от него такое потребовалось, да, вид у него сейчас был бойцовский; он принял образ поверженного воина.

Алоис решил, что все прошло даже лучше, чем он надеялся. Собственная деловая хватка пришлась ему по вкусу; он сделал правильный выбор; но тем не менее быстрая смена гримас околевающего пса изрядно озадачила его и даже в каком-то смысле устрашила.

Алоису оставалось прожить еще шесть с половиной- лет, но в этот день в лесу он, очутившись на развилке, ступил на смертную дорожку. Впоследствии он не раз задумывался о том, в плюс ему следует поставить или в минус тот факт, что он предпочел избавиться от Лютера собственноручно да и закопал его тоже сам.

11

Пока они с Лютером гуляли по лесу, пес прилег наземь отдохнуть и мирно издох. Вот что сказал Алоис жене и детям. Клара единственная из всех заподозрила, что на самом деле произошло нечто иное. Потому что тою же ночью, часиков через шесть после смерти пса, Алоис самозабвенно овладел ею. Давно уже она не получала такого удовольствия.

Когда Алоис отправился в чащу с лопатой и тачкой похоронить пса, его изрядно покусали лесные насекомые. Кларе пришлось повозиться, смачивая слюной укушенные места и выбирая жала из ранок. К тому времени как она с этим управилась, и муж, и жена созрели для немедленного соития. И хотя Кларе было не с чем сравнивать, она подумала, что вряд ли еще хоть один мужик в том же возрасте (Алоису оставался всего годок до шестидесяти) сумел бы в такой мере ублажить женушку. Ее муж, ее Дядюшка Алоис, был мужчиной что надо!

Так с тех пор и пошло. Несколько ночей подряд Алоис переживал то, что следовало бы назвать напыщенным словом «метаморфоза». Он любил жену. Такое в браке бывает — и по необходимости часто. То есть часто возникает подобная необходимость. Потому что мужья и жены, проводя вместе много времени, поневоле делают друг дружке всяческие пакости. Порой только ради этого они и сочетаются браком. Как объясняет Маэстро, человеку нужен кто-нибудь под рукой, чтобы было кого ударить под настроение.

Однако даже самым катастрофическим бракам присуща своеобразная магия. Яростные обвинения, с которыми хочется обрушиться на весь мир (но ты не решаешься), проходят критическую проверку в ссорах с женой (мужем). Все эти испражнения души и разума! В браке их постоянно вываливают друг на друга, а это субъективно куда более приемлемая практика, нежели держать все в себе, пока не лопнешь.

Следовательно, супружество — вполне жизнеспособный институт, особенно для людей, которых можно назвать чудовищами. Разумеется, подходит этот институт и многим мужчинам и женщинам, которых следовало бы определить как посредственности (или чуть выше среднего уровня), вроде Клары с Алоисом. И то и дело речь может заходить о любви. Понятно, что такой переход к любви от ненависти почти никогда не бывает окончательным, но, пока он длится, в затхлом помещении брака гуляет живительный ветерок.

Так что мы пристально следим за подобными переменами в жизни женатых людей. И умеем пользоваться свежими дуновениями во спасение (временное) самых никудышных супружеских союзов, если это, конечно, отвечает нашим планам.

Но в данном случае дело обстояло по-другому. Перемена во взаимоотношениях супругов произошла по их собственной воле и, честно говоря, застала меня врасплох. Одурманенный полной луной и ночным ветром, дующим июньской ночью в открытое окно, Алоис лежал рядом с женой, испытывая к ней бесконечное доверие: он знал, что ее пальцы не ошибутся, не причинят ему боли, заботливо извлекая из крошечных ранок одно жало за другим. В суматохе резко наставшего лета Алоиса изрядно покусали, но Клара оказалась мастерицей, целеустремленною мастерицей, и, лежа рядом с ней, он вкушал блаженный покой. На какое-то время Клара одарила его тем, чего он в своей долгой жизни не знал, — истинно материнской заботой.

Из ночи в ночь проходил один и тот же ритуал. Алоису теперь порой случалось беспечно подходить к пчелам без своих защитных доспехов. Не то чтобы он сознательно стремился быть покусанным, в конце концов, он стал уже достаточно опытным пасечником, чтобы практически не совершать ошибок. И все же, говоря начистоту, он сознательно подверг себя нескольким совершенно излишним нападениям со стороны пчел, лишь бы ее нежные пальцы вновь и вновь пускались в путь по его лбу, щекам и тыльной стороне ладоней.

Иногда Алоису казалось, что у него плавятся мозги. Теперь ему приходили в голову мысли, настолько чуждые былому Алоису, что он ни за что не поверил бы, что такое и впрямь возможно. Он раздумывал, например, над тем, не является ли боль, испытываемая при укусах, наказанием за грехи. Просто раздумывал — потому что ни в какие грехи он, разумеется, не верил, — но разве исключено, что эти крошечные ранки наносятся человеку в наказание за его дурные поступки?

Что за мысль! До того как она пришла ему в голову, Алоис проспал спокойно несколько ночей подряд. Мирную дрему навевало осознание того, что у порога в новой будке, сколоченной для него на следующий день после расправы над Лютером, бдит широкогрудый Спартанец. Повозиться с будкой пришлось немало, но оно того стоило: во-первых, сторожевой пес в новой будке чувствует себя совершенно по-другому; а во-вторых, сама плотничья работа на глазах у пса — и в интересах пса — еще крепче привязала его к хозяину.

Новые мысли, однако же, бывают весьма парадоксальны. Алоису не давала покоя сама возможность того, что к собственным прегрешениям стоило бы относиться всерьез. Если это так, то, выходит, слабаки, обеими руками цепляющиеся за церковь, нравы. Хотя ходят они по земле так, словно у них на обеих ногах двухпудовые гири. Да и на плечах тоже. Но теперь Алоис уже не знал, презирать их за это или нет. Потому что он сам совершил кровосмешение. Конечно, переспать со всеми тремя дочерьми своего приемного отца — это еще не инцест. Но разве он не знал, что на самом деле Иоганн Непомук доводится родным отцом и ему самому? Разумеется, знал, причем с самого начала, хотя и закрывал на это глаза.

Старался загнать это знание куда-нибудь подальше и поглубже, и вот сейчас оно вылезло на передний план. Хуже того. Если Клара не дочь Иоганна Пёльцля, значит, она его собственное дитя («Sie ist hier!»). Вот правда, столь же голая, как лезвие ножа, вспоровшего подбрюшье старому Лютеру. Господи всемогущий, а что, если и на самом деле Бог есть? И не только есть, но и всё про нас знает?

Правда, как и большинству смертных, оказавшихся в положении Алоиса, ему удалось отогнать от себя эти мысли. Он отнюдь не собирался отказываться от еженощных наслаждений, каждый раз начинающихся с удаления пчелиных жал, но к нему не сводящихся.

В такие июньские вечера душевная боль бывала особенно сильной. И Алоис даже не пытался искусственно избавиться от нее, заставив себя думать о чем-нибудь хорошем. Нет, ни в коем случае; он предпочитал тщательно изучать сообщения, поступающие из темного царства муки. Для Алоиса это стало своего рода музыкой, пропитанной (как медом) новыми ощущениями, даруемыми уму и сердцу, музыкой, исполненной собственной непреложной ясностью, пусть и звучала эта музыка резко, даже порой жестоко, причиняя ему в том числе и чисто телесные страдания. Он вслушивался в каждый звук каждой конкретной укоризны, в каждый голос — а голосов этих набиралось на целый церковный хор. Дело было в том, что Алоис проникся святостью истинного грешника.