Оливье в последний раз преклонил колено:

— Да будет благословенен король! Теперь я могу предстать перед мессиром де Ногаре и умереть спокойно!

— Мессир де Ногаре скончался сегодня ночью!

* * *

Эта новость поразила Оливье больше, чем королевский приговор. Мрачное настроение короля, потребность удалиться в этот маленький деревенский замок, вместо того чтобы отправиться в отдаленный Мобюиссон, — теперь все это получало объяснение. Сначала Папа, теперь хранитель печати! Год еще не истек, а уже мертвы двое из тех, кого Великий магистр призвал на суд Божий! Оставался только один, самый великий, но, может быть, самый уязвимый в своем высокомерном одиночестве, в котором он замкнулся после смерти супруги. Конечно, король думал о том, что совсем скоро он предстанет перед Тем, кому должен будет дать отчет о своем царствовании...

По дороге к камере Ален де Парейль заметил:

— Ногаре — не слишком большая потеря для королевства. Его жестокость принесла столько зла! Если предсказание исполнится до конца, то следующим умрет наш король... и вот это будет печально! Вы были тамплиером, вы не можете меня понять.

— То, что испытали мои браться за семь последних лет, действительно трудно понять. И если Ногаре был жесток, то не менее жесток был и король.

— Его методы безжалостны, но он поступает, как подобает королю. После смерти королевы он запрещает себе всякие удовольствия, которые могли бы скрасить тяжелую жизнь мужчины, ведь он один несет бремя управления страной. Ведь наш король олицетворяет собой всю Францию, и он по праву отказал Храму, ставшему слишком могущественным, диктовать в стране свои законы... Если даже он не доживет до конца года, все равно он поступил правильно! Сварливому с Храмом было бы не справиться...

— Но останется же мессир де Мариньи, коадъютор и первый министр королевства. Он не был проклят, насколько мне известно?

— Не был, но, за исключением монсеньора де Пуатье и монсеньора д'Эвре, все вельможи его ненавидят, потому что он незнатного происхождения, а наш король дал ему власть. Не хочу выступать в роли пророка, но, как только Сварливый станет королем, Мариньи пропал... Ну, вот вы и на месте, — добавил он, велев солдату открыть низкую дверь в каземат, слабо освещенный сквозь бойницу, с каменной скамьей, дырой в полу для отправления нужды и без каких бы то ни было цепей.

В камере было очень пыльно, но сухо, без единого следа нечистот или отбросов, как это обыкновенно бывает в тюрьмах. Темница находилась на уровне галереи.

Увидев удивленное выражение лица де Куртене, капитан пожал плечами и слегка улыбнулся:

— Ну да, имеем то, что имеем! В этом замке пленники — редкость, поэтому здесь относительно приличные условия...

— А... а галантерейщик?

— Ах, этот? Я его поместил в старый свинарник: там не так душно! Вам принесут хлеба, воды и одеяло...

— Спасибо вам. Когда меня будут судить?

— Не знаю. Наверное, очень скоро. Наш король не собирается задерживаться здесь надолго... Мужайтесь!

— С Божьей помощью надеюсь достойно перенести мучения. Думаю, мессир де Ногаре оставил блестящих учеников?

Парейль снова пожал плечами с неопределенным выражением лица и вышел, не добавив больше ни слова.

Оставшись один, Оливье растянулся на каменной скамье. Усталость после долгого дня пути и последних событий давала о себе знать, и поскольку Оливье, полагаясь на королевское слово, не беспокоился больше за дам из Пчелиного домика, он накрыл глаза, уснул и не проснулся, даже когда Ален де Парейль сам принес ему то, что обещал, а в придачу еще и свечу. Осветив ею пленника, он несколько секунд изучал спящего человека, а затем отправился к королю.

— Что он говорит? Что делает? — спросил тот.

— Ничего, сир. Он спит.

— Как мудрец... или как чистая душа. А тот, другой?

— Плачет, стонет, заявляет о своей невиновности и добрых намерениях. Думаю, что он боится!

— И, может статься, не напрасно. Завтра отведите его в Шатле, пусть он там ожидает решения своей судьбы.

— А... другой?

Взгляд, который король обратил на него, смутил гвардейского капитана: он осмелился задать вопрос королю, но дело было сделано, и он не собирался извиняться, это только усугубило бы его вину. После короткого молчания, не поднимая глаз, он услышал:

— Похоже, он пришелся вам по душе?

Тогда капитан поднял голову, чтобы взглянуть на своего господина.

— Да, сир. Он мог продолжать скрываться, но он отдал себя в вашу власть, чтобы защитить от этой мерзкой скотины беззащитных женщин.

— Таких ли уж беззащитных? С ним-то?

— Конечно, он мог убить галантерейщика, бросить его тело в Сену... Но он предпочел вручить себя правосудию короля!

— И, тем не менее, он мятежник. К тому же, очень дерзкий.

Видя, что лицо Филиппа снова помрачнело, Парейль грустно вздохнул, но не добавил больше ни слова, боясь неловкими и неуместными речами усугубить положение пленника. Думая, что аудиенция окончена, он поклонился, чтобы уйти, но король жестом остановил его:

— Пришлите мне мессира де Фурке и капеллана! Пусть принесут письменные принадлежности. Потом можете быть свободны. Сегодня вечером вы мне больше не понадобитесь...

Капитан отправился за теми, кого вызывал король, потом тщательно обошел замок и только затем поужинал и лег спать.

На другой день он получил приказ доставить обитательницам Пчелиного домика пергамент, подписанный королем и удостоверенный его собственной печатью на зеленом воске. Владелец замка и капеллан Пассиакума подписали документ в качестве свидетелей. Это было подтверждение прав Од на наследство своей покойной тетушки с запрещением кому бы то ни было оспаривать документ и затевать какой бы то ни было процесс.

Никто не спал в эту ночь в доме посреди фруктового сада. Матье и его сын еще не вернулись, и, следовательно, не надо было их прятать. Три женщины, сначала пришедшие в ужас при появлении офицера, постепенно успокоились, поняв, что он не желает им зла, а, напротив, принес подтверждение, что никто больше не посмеет выгнать их из дома или принудить к унизительному рабству. Но их снедало беспокойство другого рода, которое выразила старая Марго:

— Не можете ли вы, сир капитан, рассказать нам о том, что произошло вчера в замке? Что случилось с...

— Шевалье де Куртене был тут же посажен в тюрьму. Не спрашивайте меня об обстоятельствах его ареста, я не имею права их раскрывать.

Од закрыла лицо руками, и из ее глаз покатились слезы:

— В тюрьму? Но ведь он только защищал нас?

— Как видите, ему это удалось. Но, тем не менее, он мятежник, и вы должны благодарить Бога, что дело обернулось для вас так хорошо... Если бы ваш отец и ваш брат были живы, обеспечить вашу безопасность было бы гораздо сложнее... Молитесь за него, это единственное, что я могу вам посоветовать!