Мысль об убийстве пришла в голову Тани на третью ночь, простая, как все важные мысли. Она даже не испугалась — так очевидно было, что человек в вельветовом пиджаке должен умереть. Она начала прокладывать тропинку к решению задачи — как будто речь шла о книжном детективе. Она была спокойна и точна — ночью.

Днем было труднее. Надо было разговаривать с сыном, ходить на работу, отвечать на соболезнования, и когда в середине дня Таня вспоминала о своем плане, то вздрагивала от тоски. Она догадывалась, что не сможет переступить черту.

Но наступала ночь, и сна все равно не было, и она возвращалась к решению задачи, как возвращаются к отложенному судоку. Мыслями об этом было хорошо занимать голову. Кто может запретить человеку мечтать об убийстве другого человека? Это было наркотиком, сладкой дозой для мозга: а если так? не выходит… А так?

На восьмые сутки сценарий приобрел законченный вид.

В том, что пошляк клюнет на приманку, сомнений не было: это сердце было падко на сладенькое, а кроме собственной нежной ностальгии, Таня положила в ловушку приманку понадежнее: молодую подругу, поклонницу таланта.

Прилетит, никуда не денется.

Ужин с вином, ожидание подруги… Звонок подруги о том, что она не смогла вырваться, но просит уделить время завтра. Прозрачный, с легкой женской ревностью намек: кажется, девушка ищет встречи наедине… Еще вино, воспоминания о юношеском поцелуе, глаза в глаза, сладкая ностальгия, готовность проводить до номера…

Этот пустоватый, странный отель с головокружительным колодцем пролета Таня обнаружила случайно: московская знакомая передавала с оказией два блока сигарет. Тогда-то она и попала туда.

Ступни ног закололо, когда, выйдя из лифта, Таня пошла вдоль низковатой мраморной ограды… И заново ощутила страх, когда вспомнила это место на третью ночь бессонницы.

Да, здесь!

Наутро Таня зашла в отель узнать о ценах, попросила разрешения посмотреть номер с видом на море. Вид был прекрасен, особенно с десятого этажа.

И снова сладко кололо пятки, когда шла по периметру к лифту. И странной радостью согрелось сердце от очевидной необитаемости этого этажа, от холодной, без единой зацепки облицовки парапета…

Сколько секунд лететь отсюда до пола?

Успеет ли он закричать или будет только размахивать руками, пытаясь нащупать опору там, где ее нет? Успеет ли понять, за что? Жалко было, что не успеет, и ее фантазия начала рисовать кинематографические варианты, с монологом перед убийством… Но нет же: догадается и отбежит от края.

Ни слова. Просто: попросить подержать сумочку, чтобы занять ему руки и освободить свои, и сразу — резкий толчок в грудь, и проводить за парапет, чтобы не зацепился ногами. Квадратики камер наблюдения за стойкой портье перещелкивались со входа в отель — на лобби, потом на выход из ресторана и снова на вход: этажей в квадратиках не было.

Таня почти не волновалась. В сердце не осталось ничего лишнего. Она проиграла заранее каждое движение, как прыгун в воду проигрывает в уме прыжок, перед тем как качнуть трамплин.

Былой возлюбленный ответил на письмо сразу — и послушно, как компьютерный персонажик, пошел навстречу запрограммированной смерти… Таня двигалась по пунктам плана, успевая удивляться тому, как гладко все складывается и как ничего внутри не мешает ей.

Но за день до савельевского прилета она проснулась в смятении. Происходящее вдруг дошло до нее: Таня с ужасом обнаружила, что все это на самом деле, и мысль об убийстве отозвалась ясным отвращением. Ее душа не хотела этого и твердо накладывала вето.

Мозг чувствовал себя обманутым. Он так старался, он столько всего придумал! Мельцер курила одну за одной, и бедный мозг этот, как курица с отрубленной головой, кудахтая, носился одними и теми же кругами.

Но Савельев уже летел в Израиль, и Таня просто спряталась в смятении.

Она курила на своей кухне, слушая, как дрожат стекла от ветра, и лежал в обмороке выключенный с вечера телефон. Добрый бедняга Борухович радостно взялся привезти гостя на место отмененного преступления…

Под утро ей удалось подремать, а потом она выпила кофе, проводила мальчика в школу — и пошла в ненавистный отель. Никакого плана не было у нее, и не было ни одной мысли по поводу того, что делать с приезжим, если его нельзя убить.

И — помереть со смеху — ей было неловко, что она его обманула!

Подходя к отелю, Таня вспомнила свои криминальные расчеты и удивилась им, как наваждению: какая глупость, о господи! Агата Кристи, убийство в Нетании… И только дрогнуло сердечко, когда колодец пролета ушел наверх страшным напоминанием.

А потом — то хлестал, то утихал ливень за окном, и официантка роняла приборы, и кто-то смеялся на кухне, и малознакомый человек, которого она зачем-то вытащила сюда с другого конца света, жрал салат и пытался понять, что происходит, и не мог.

На нем не было вельветового костюма, и, в сущности, он был вообще ни при чем. Так странно было думать, что его тоже зовут Олег Савельев, как того юношу с пшеничной челкой, в которого она была влюблена когда-то, и что прошло четверть века, и что еще прошлой ночью она планировала столкнуть его в колодец лестничного пролета…

От этой мысли покалывало в пальцах.

Но он был жив и ел салат, а она сидела напротив, не испытывая никаких чувств. Все это уже не имело к ней отношения, и надо было просто пережить этот дурацкий день. И внезапным счастьем отозвалась вдруг мысль о сыне — как он придет из школы и она накормит его обедом, а вечером он пойдет к друзьям, ее внезапно вытянувшийся красавец… А потом вернется домой и, войдя, крикнет внезапным баском: «Ма, я тут!».

Ее жизнь обрела равновесие; крылья беды и радости были равны, и при чем тут этот лысоватый с салатом?

Уже уходя, Таня увидела себя его глазами — усталую тетку, в которую превратилась девочка из скверика на Поварской, — и ее пронзило прощальной жалостью ко всему, что не случилось.

Тоска прошла, и она уснула, счастливая тем, что все осталось позади. Но утром раздался звонок, и хриплый мужской голос сказал:

— Я все знаю.

…Взметнулась занавеска во внезапном дверном проеме, и резкий порыв сквозняка поволок Савельева к низкому парапету, к гибельной дыре пролета. В ужасе он оперся о скользкий бортик, и ладони успело обжечь малостью этой зацепки. Неодолимая сила продолжала тянуть его за парапет, и он понял, что это конец, но дверь со спасительным грохотом захлопнулась, и ветра не стало.

Еще во сне успев отбежать от пропасти, Савельев очнулся — с пересохшим горлом и больной головой. Колодец пролета остался в кошмаре.

И зиял реальностью — в десяти метрах, за стенкой номера…

Полежав еще, Савельев негромко сказал:

— Все под контролем.

Но это сказал не он, а Ляшин, живший в нем, и ничего не было под контролем. Посвистывал ветер в щели, поколачивало балконную дверь, и темнота была в сговоре со всеми, кто не любил Савельева. А его не любил никто.