Но про то, как именно начальство этим воспользовалось, писодей узнать не успел: в столовую вошла Регина Федоровна и посмотрела на автора «Русалок в бикини» так, точно он не чай с бутербродом пил, прилежно внимая хроникам рода Болтянских, а играл с Яном Казимировичем в неприличные карты.

– Дмитрий Антонович вас обыскался!

– Да я вроде бы…

– Почему вы не берете мобильник? – упрекнула она.

– Я? – Кокотов похлопал себя по карманам. – Оставил в номере…

– Пойдемте скорей!

У общественных холодильников шла смена караула: Бездынько сдавал пост архитектору Пустохину. Завидев писателя, комсомольский поэт рванулся было прочитать ему сложенные в наряде новые строки, но присутствие Регины Федоровны его охолонуло.

– Все равно сожрет! – философски заметила она, имея в виду Проценко.

В оранжерее, как всегда, дремала в плетеном кресле Ласунская, укрытая розово-синим пледом с ломаными силуэтами танцующих дикарей. По слухам, это был один из многочисленных подарков Пикассо, который из-за нее не ушел от очередной жены.

– Знаете, сколько стоит эта тряпка? – спросила бухгалтерша.

– Догадываюсь…

– Не догадываетесь!

Возле номера Жукова-Хаита стояла, как обычно, стопка грязной посуды, а из-за двери доносился гневный тенорок, прерываемый звонкими пощечинами.

– Вот тебе, животное, черносотенец, антисемит проклятый, вот тебе!

Ксенофобский бас почему-то сегодня безответно молчал, и только утробно ухал в ответ на очередную оплеуху.

– Докоробливается! – таинственно шепнула Регина Федоровна и странно посмотрела на писателя.

– Ну, как он… там? – спросил, чтобы скрыть смущение, автор «Роковой взаимности».

– Говорю же: почти докоробился.

– Нет, я про Дмитрия Антоновича…

– А-а… Нажрался как свинья! – ответила она с отчетливой ненавистью к мужикам-пьяницам, генетически свойственной всем русским женщинам.

– Надо же… – посочувствовал писодей.

– Но держится молодцом! А хохлов-то утром в машину вместе со скамейкой, как мертвых, грузили! – добавила бухгалтерша, гордясь алкогольной лихостью своего мужчины, что тоже генетически свойственно всем русским женщинам.

– М-да…

– Как очнулся, сразу стал вас спрашивать.

– Я стучал…

– Мы слышали, но не могли… Дима просил вас захватить ноутбук.

– Он что, собирается работать?! – изумился писодей.

– Конечно!

– Тогда я должен зайти к себе.

– Давайте скорее, а я схожу за водичкой.

Возясь с ключом, Кокотов слышал из-за двери долгую и настойчивую песнь Сольвейг, но когда ворвался в комнату и схватил «Моторолу», жалобы несчастной брошенки, так и не дождавшейся своего Пер Гюнта, оборвались. Писатель взглянул на дисплей, и судьба, точно русский фашист с бейсбольной битой, обрушила на него страшный удар: это был телефонный номер Натальи Павловны. Путаясь в кнопках, он тут же попытался перезвонить, но вызываемый абонент оказался недоступен. Надо ли объяснять, что к соавтору Андрей Львович вступил, томимый тоской и обидой, переходящими в мировую скорбь.

«Люкс» еще хранил следы мощной геополитической битвы, разыгравшейся здесь накануне: повсюду валялись пустые бутылки, а одна, недопитая, с торчащей из горлышка веточкой укропа, оказалась почему-то на телевизоре. Журнальный столик был замусорен жалкими остатками богатой южнорусской закуски: шкурками от сала и кровяной колбасы, вялыми хвостиками зеленого лука, надгрызенными чесночными зубчиками и понадкусанными солеными огурцами с опавшими за ночь пупырчатыми боками. В помещении стоял слегка облагороженный табачным ароматом нелегкий дух алкоголя и эклектичной закуски, из последних сил переработанной могучим организмом Жарынина. Сам режиссер лежал на высоких подушках, лицо его было свекольного цвета, лысина покрыта потом, а глаза тяжело закрыты.

– Садитесь, коллега, – сказал он тихо, не подымая век.

– Ну, как вы тут? – больничным шепотом спросил Кокотов.

– Нормально. Это все из-за закуски. Надо было ограничиться солеными огурцами. Вот лежу и думаю: возможно, рай – это пьянство без похмелья, а ад – это похмелье без пьянства. Как вы полагаете?

– Не исключено…

– Харьков пришлось отдать. Не удержал. Но Крым с Севастополем и Донбасс остались за нами.

– Ну и довольно с нас.

– Довольно?! Вы знаете, чего всегда не хватало русской интеллигенции? – Режиссер еле отверз мутное око (видимо, открыть одновременно оба глаза не достало сил).

– Чего? – спросил автор «Преданных объятий», с надеждой щупая в кармане «Моторолу».

– Чувства почвы. Земля – это тело народа. Ее никогда не хватает, никогда!

– Может, вы и Аляску еще вернете?

– Легко. Американцы пить не умеют. Вы довольны?

– Чем?

– Сами знаете…

– Не понимаю, о чем речь… – отозвался писодей голосом шпиона, взятого тепленьким, на передатчике и с шифровальным блокнотом.

– Возможно, Регина вам бы понравилась больше, но у нее, как говаривал Сен-Жон Перс, дамский антракт.

– Дмитрий Антонович, я бы попросил… – Кокотов все-таки воспользовался тем выражением лица, которое репетировал давеча перед дверью. – Мне вообще непонятно…

Но тут, легка на помине, вошла Регина Федоровна, неся на руках, как поленья, двухлитровые пластиковые бутылки с водой.

– Наш ипокренинский бювет! – объявила она. – От похмелья ничего лучше еще не придумали!

– Придумали… – вздохнул Жарынин, скосив глаза на бутылку с укропом. – Спасибо, кошечка, ты – друг!

Бухгалтерша осторожно смахнула испарину со лба своего «салтана» и посмотрела на него с участливой нежностью – так на перепившего мужчину может глядеть только любовница. Во взгляде жены, даже самой преданной и терпеливой, всегда присутствует оттенок снисходительной гадливости, словно перед ней домашнее животное, безответственно нагадившее в гостиной. Но ведь не выгонять же из-за этого привычного зверька из дому!

– Дим, ты сегодня больше не пей! – попросила Регина, собирая со стола объедки геополитического пира. – Вон к хохлу-то врача ночью вызывали, а он – молодой…

– А я, значит, ста-арый для тебя?

– Ну, я не это хотела сказать…

– Я понял, понял, – прошептал игровод, и легкоточивая похмельная слеза скатилась по его горячей небритой щеке.

– Дим, я тебя прошу!

– Не буду… Не буду… Дай воды!

Едва переводя дыхание, он выпил из горлышка почти всю бутылку, отдышался и смог наконец открыть оба глаза.