Однако следовать этому совету было нелегко по очевидной причине. По той причине, что Гитлер, безусловно, нарушил обещание, данное в сентябре прошлого года, что «никто», никогда не выбьет вермахт из Сталинграда. И, как показали другие события первой половины 1943 года, просто принуждать немецкие вооруженные силы продолжать войну перед лицом очевидных преимуществ, которыми обладали теперь союзники, — такой подход вообще вряд ли можно назвать стратегией.

Взять, например, битву за Атлантику. В мае 1943 года командование Германского военно-морского флота было вынуждено отозвать все субмарины из Северной Атлантики — недвусмысленное признание своего поражения. Юрген Ойстен, один из самых талантливых капитанов подводного флота в эту войну, объясняет, почему, как он полагает, пришлось принять такое решение: «Когда субмарина обнаруживала конвой, она, конечно, подавала соответствующий сигнал, и тогда другие субмарины могли скорректировать свой курс и тоже выходили на конвой…и эта система себя оправдывала, покуда корабли сопровождения были не в состоянии обнаружить лодку в ночное время…[Но], начиная со второй половины 1942 года [британские] корабли сопровождения уже обрели способность пеленговать радиосигнал немецких субмарин, и когда ближайшая к конвою лодка подавала своим сигнал, эсминцы прикрытия немедленно ее атаковали. Вторая причина заключалась в том, что британцы гораздо быстрее продвигались в разработке радиолокационных технологий — корабли сопровождения теперь оборудовались радарами и могли обнаруживать подводные лодки в ночное время. Они могли теперь запеленговать субмарину, как только она подавала сигнал. В этих двух аспектах союзники нас превзошли, и потому в первые месяцы 1943 года нам пришлось прекратить войну в Атлантике. Мы прекратили все действия подводного флота в Атлантике, потому что для наших субмарин это стало слишком опасно»‹3›.

Помимо успехов союзников в развитии радиолокационных технологий, дешифровщики в Блечли-Парк в Англии смогли взломать германский военно-морской код «Энигма». Это, а также то, что они усилили прикрытие Атлантических конвоев с воздуха, означало, что жизненно важные морские коммуникации между Америкой и Британией перерезать не удастся. Здесь проявилась ключевая причина, почему нацисты проигрывали войну — им не хватало времени и ресурсов, чтобы развивать и обновлять вооружения. После успехов немцев в начальный период войны, инициатива быстро перешла к их лучше оснащенным и более многочисленным противникам. При всем бахвальстве нового министра вооружений Альберта Шпеера и при всех туманных намеках на «чудо-оружие», которое вот-вот должно появиться, в 1943 году со всей неизбежностью стало очевидно, что Германия не может выиграть эту войну. Германский флот ничем не мог ответить на технические успехи союзников в Атлантике, а Германская армия — на растущую стратегическую грамотность и мощь Красной Армии на Восточном фронте.

Что же касается немецкой авиации, то неспособность люфтваффе защитить немецкие города от бомбежек была теперь очевидна для всех. Интенсивные бомбардировки Рурского промышленного района начались в марте 1943 года, а в сплошных пожарах в Гамбурге, вызванных бомбежками, в конце июля погибло больше людей — 40 000 человек, — чем в Лондоне за весь период его систематических ночных бомбежек. В войне бомбежек, так же, как в битве за Атлантику, то же самое сочетание факторов — большего технического прогресса союзников и большего количества ресурсов — губило теперь Германию.

Незадолго до бомбежки Гамбурга, вызвавшей сплошные пожары, 25 июля итальянцы продемонстрировали, как они умеют обращаться со своим собственным харизматичным лидером, Бенито Муссолини, который так вдохновил Адольфа Гитлера и нацистов в начале 1920-х годов. Поняв, куда ветер дует, Большой фашистский совет проголосовал за отстранение Муссолини от власти, и он был арестован в тот момент, когда вышел после аудиенции с королем. Вскоре после этого итальянцы разорвали союз с Германией и попытались выйти из войны. «Не очень достойно, конечно, предавать друга и союзника, но это случается, это случается, — говорит Марио Монделло, в то время итальянский дипломат и член Итальянской национал-фашистской партии, — мы иногда бываем более реалистичными, чем немцы. Конечно, будучи реалистичными, мы не очень верны нашему лидеру, и все такое. Я не говорю, что это достойный поступок, но такова уж наша природа»‹4›.

Однако вовсе не разница в «природе» или в «характере» между немцами и итальянцами позволила Гитлеру оставаться у власти почти на два года дольше, чем Муссолини. Между двумя странами существовала большая разница организационно-структурного характера. Муссолини, в отличие от Гитлера, не разогнал государственные институты, которые могли призвать его к ответу. Главой государства был король Италии, а не Муссолини, а члены фашистского совета по-прежнему могли собраться, проголосовать и объявить Муссолини об утрате доверия к нему. Ничего подобного не могло произойти в нацистской Германии. Гитлер всегда был начеку и внимательно отслеживал любые угрозы своей власти — став главой государства в 1934 году, он свел на нет работу Кабинета, покуда тот перед самым началом войны не умер окончательно как политический форум.

Тем временем Гитлер, добиваясь повиновения от своих генералов, продолжал полагаться на призывы к личной преданности. Несколько месяцев после того, как Муссолини был низложен, Петер фон дер Гребен, начальник оперативного отдела штаба группы армий «Центр» присутствовал на совещании с другими военачальниками в ставке Гитлера «Волчье Логово» в Восточной Пруссии. Фон дер Гребен наблюдал, как Гитлер и генералы «два часа обсуждали, правильно ли развернута одна-единственная имеющаяся в наличии танковая дивизия… Я стоял сзади и все более и более приходил в отчаяние… А в конце каждого совещания он (т. е. Гитлер) всегда подходил к докладывающему фельдмаршалу и, глядя ему в лицо, говорил: „Но вы же не покинете меня?“ — брал его руки в свои и пожимал… Он обладал невероятной способностью воздействовать на людей и манипулировать ими»‹5›. Аристократ фон дер Гребен свидетельствует также, что поведение Гитлера во время этих совещаний ни коим образом не напоминало поведение сумасшедшего. «Я могу судить только по тем совещаниям, на которых присутствовал, но его не в чем было упрекнуть, он всегда был на высоте во всем. По отношению ко мне никогда не было ничего оскорбительного или чего-то в этом роде».

Граф Иоганн-Адольф фон Кильмансегг, офицер германского Генерального штаба вермахта, наблюдал, как присутствие Гитлера по-прежнему вдохновляет окружающих. Он и его коллеги называли этот эффект «вирус главнокомандующего» и, как только в штабе появлялся новый офицер, они, бывало, говорили: «Интересно, скоро ли и он заразится этим?» Кильмансегг считал, что заразиться этим вирусом можно при близком общении с Гитлером. «Единственный раз, когда я сам попал под его влияние, так сказать, был, когда Гитлер дал мне очень личное поручение для маршала Антонеску, румынского лидера. Нас было только трое. Слева — начальник Генерального штаба, Гитлер посередине и я справа. Мы стояли, и тут начальник Генерального штаба говорит (Гитлеру): „Вы хотели дать графу Иоганн-Адольф Кильмансеггу личное поручение“. Я был, можно сказать, его эмиссаром. Тут Гитлер повернулся и посмотрел на меня. И в этот момент я явственно ощутил — „этот человек точно знает все мои мысли“. Вот такое чувство я испытал»‹6›.