Геббельс встретился с Гитлером сразу после речи, и ему показалось, что тот «очень и от души рад, что получил такие полномочия»‹12›. Но через два дня после этого Геббельс записал в дневнике: «Они все (т. е. иностранная пресса) пришли к выводу, что эта речь представляет собой, так сказать, крик утопающего». Негативная реакция возникла даже среди немцев. Геббельс получил секретное донесение, где говорилось, что «среди немцев отмечается определенный скептицизм в отношении положения на фронте. А самое главное — коль скоро фюрер говорил о второй зимней кампании на Востоке — население начинает думать, что у него нет уверенности, что война против Советского Союза может быть закончена этим летом»‹13›. То есть эта речь «породила чувство надвигающейся опасности».

Ощущение, что магнетизм Гитлера идет на убыль, еще более усилил визит Муссолини 29 апреля, через три дня после речи в рейхстаге. Атмосферу этой встречи метко и едко охарактеризовал итальянский министр иностранных дел — он же зять Муссолини и неисправимый циник — граф Галеаццо Чияно. По прибытии в Зальцбург он записал в дневнике: «Обстановка очень сердечная, что меня и настораживает. У немцев обходительность всегда находится в обратно пропорциональной зависимости от их успехов»‹14›. На следующий день он описал встречу итальянской делегации с фюрером: «Гитлер говорит, говорит, говорит. Муссолини страдает. Ему, который и сам не прочь поразглагольствовать, приходится все время молчать. На второй день, после обеда, когда все уже было сказано, Гитлер говорил без остановки еще час и сорок минут… Однако немцы страдали от этой пытки не меньше нашего. Бедняги. У них это каждый Божий день. Я уверен, они давным-давно знают наизусть каждый жест, каждое слово, каждую паузу. Генерал Йодль боролся со сном очень мужественно, но в конце концов все-таки уснул на диване»‹15›.

Конечно, Гитлер всегда этим отличался. Как мы уже видели, еще до Первой мировой, в Вене, он изводил своего соседа по квартире бесконечными речами. А новым было то, что ощущение магнетической связи между ним и аудиторией, которая возникла у него лет двадцать назад в пивных Мюнхена — эта магнетическая связь была уже не та. Причины этого ухудшения не так просты, как может показаться. Харизматическая власть над людьми вовсе не обязательно ослабевает при отсутствии успеха — во время «Пивного путча», например, Гитлер и нацисты не добились никакого успеха, однако в восприятии его сторонников после процесса по обвинению в государственной измене харизма Гитлера только усилилась. Проблемы у харизматического лидера появляются тогда, когда возникает ожидание или предчувствие провала, а особенно если появляется недоверие к его обещаниям.

Проблемы, с которыми столкнулся Гитлер в апреле 1942-го, зародились еще в октябре 1941-го, когда он в своей речи заявил, что война против Советского Союза уже почти выиграна. Теперь же население Германии точно знало, что вождь ошибся. Кроме этого, стало возникать впечатление, что он не управляет ходом событий, а, наоборот, вынужден действовать по воле обстоятельств. Взять, например, вопрос: как Германия может победить Америку? — этой темы Гитлер стал избегать, и люди заметили это. Это, безусловно, заметил Чиано, который в апреле 1943 года записал в своем дневнике: «Мне кажется, мысль о том, как американцы могут поступить и как именно они поступят, очень тревожит немцев, и они как будто закрывают глаза, чтобы не видеть. Но самые умные, самые честные из них, не могут не задумываться о том, как поступит Америка — и у них мурашки бегут по спине от этих мыслей»‹16›.

Однако, по свидетельствам бывших солдат, таких как Вильгельм Ройс и Карлхайнц Бенке, в 1942 году Гитлер как харизматичный лидер все еще пользовался большой поддержкой. Это по-прежнему было вопросом веры, а вера разных людей проходит испытание сомнением не одновременно. У тех, кто верит абсолютно, вера может остаться непоколебимой и в худшие времена. В конце концов, как сказал Геринг в сентябре 1936 года, «благодаря гению фюрера, то, что казалось невозможным, очень быстро стало реальностью»‹17›.

Но то, что вера в Гитлера порождает ощущение нереальности войны, стало мощной тенденцией, и это чувство нереальности захватило и самого Гитлера, который, задумываясь о мощи Красной Армии, верил только в то, во что хотел верить. Это заставило генерала Гальдера в отчаянии записать в своем дневнике: «Эта хроническая тенденция недооценивать силу противника постепенно приобретает гротескные масштабы и превращается в серьезную угрозу. Ситуация становится все более неприемлемой — стало совершенно невозможно серьезно работать»‹18›.

Но, когда на смену весне пришло лето 1942 года, стало казаться, что после зимних неудач дела пошли немного лучше — по крайней мере внешне. На Дальнем Востоке японцы вели войну с американцами, хоть и потеряли свои основные авианосцы в битве за Мидуэй в июне 1942 года. В Западной Сахаре Эрвин Роммель быстро превращался в настоящего героя Германии, особенно после того, как 20 июня его африканский корпус захватил Тобрук и взял в плен тридцать тысяч солдат союзников. В Арктике в начале июля немецкие субмарины и самолеты разгромили союзный конвой PQ-17 и уничтожили 24 из 39 судов, следовавших с грузами для Советского Союза — катастрофический удар по союзному флоту, который привел к временной приостановке Арктических конвоев. А в степях Южной России немецкая армия разворачивала новое наступление — Fall Blau («Операция „Блау“»)[12], стремительно продвигаясь на юго-восток к Сталинграду и месторождениям нефти на Кавказе. Гитлер был столь уверен в себе, что в конце июля приказал разделить эти войска на две группы. Группе армий А предстояло двигаться на юг, к нефтяным месторождениям, а группе армий Б — продолжить продвижение к Сталинграду. Здесь проявилась самоуверенность гигантского масштаба. И хотя эту самоуверенность породило отчаянное желание быстро закончить войну на Востоке — но она таила в себе зародыш будущей катастрофы, которая постигнет 6-ю немецкую армию в Сталинграде через каких-то шесть месяцев.

Подобную же, почти карикатурную самоуверенность демонстрировал и один из старейших соратников Гитлера Герман Геринг. Он успел настолько усвоить привычку своего шефа игнорировать любую здравую критику, что в августе 1942 года позволил себе устроить, словно строгий директор, распекающий школьников, заслуживших на хорошую трепку, выволочку целому собранию высокопоставленных нацистов c участием группы спецуполномоченных рейха на оккупированных территориях. «Видит Бог, — говорил он, — не затем вас туда посылают (в оккупированные страны), чтобы вы повышали благосостояние покоренных народов, а затем, чтобы вы выжали из них все, что можно, на благо народа Германии. Вот чего я от вас жду! Ваша вечная забота о чужих народах должна исчезнуть раз и навсегда. Вот передо мной доклады, здесь перечислено все, что вы должны поставить в рейх. Это сущие пустяки, принимая во внимание какие территории находятся в вашем ведении. Если вы мне скажете, что они там будут голодать, — меня это совершенно не волнует, пусть голодают — лишь бы ни один немец не голодал»‹19›. Затем Геринг огласил цифры: он требовал увеличить поставки продовольствия в рейх и при этом, словно издевательски, увеличил квоты совершенно произвольно. «В прошлом году Франция поставила 550 000 тонн зерна — теперь я требую поставить 1,2 млн тонн. Приказываю составить план и через две недели доложить, как именно это будет сделано. Обсуждений больше не будет».