Подошла Катя – измученная, с ввалившимися глазами, полными слез и отчаяния. Она так и бродила по крейсеру в белом халате, перепачканном кровью. Косынку она где-то потеряла, и на ветру развевались ее темные волосы, в которых блестели серебристые нити. Катя уткнулась мне в плечо и тихо заплакала.

– Как же так, – причитала она, – ребята-то все молодые, им бы жить и жить еще…

Что я мог ей ответить? Что это война и это плата за то, что мы с ней живы. Нет, я не мог это сказать. Да и не надо было ничего говорить. Я поцеловал ее и прижал к себе.

– Я люблю тебя.

– Я тоже. – Она тихонько всхлипнула. – Не бросай меня.

Как я мог ее бросить после того, что было? После всех мытарств и страданий, которые мы перенесли, двигаясь навстречу друг другу, после обжигающих вод залива, которые не смогли сомкнуться над ее головой, после сегодняшнего кровавого кошмара… О чем она просит? О подлости, до которой я никогда бы не опустился. Да и зачем, если она для меня – самый дорогой человек на земле?

К жизни нас вернул звук корабельного колокола: это прощались с теми, кого решено было оставить навечно на крейсере. Я посмотрел по сторонам, обводя взглядом то, что творилось вокруг. На гафеле еще трепетал в порывах ветра иссеченный осколками Андреевский флаг, но боевые стеньговые флаги, поднимаемые, согласно Морскому уставу, в виду неприятеля, были уже спущены.

– Нам пора, – она вытерла слезы и посмотрела на стоявших вокруг нас людей.

От крейсера отошел последний катер, перевозивший раненых. Часть людей разместили на «Паскале», часть – на «Эльбе», остальных – на «Тэлботе».

– Подожди, – я взял ее за руку и повел по палубе.

Мы шли, аккуратно переступая через останки матросов, все еще лежащих на палубе. Обгорелые, скрюченные, порванные на куски, они немым укором кололи душу, разрывая ее на части.

«Помолитесь за нас» – просили они, взирая на живых пустыми, выгоревшими глазницами. «Помолитесь за нас» – тянули они к живым свои оторванные культи. «Помолитесь за нас» – говорили они, прижимая руки к развороченным животам.

Пахло пороховым дымом и въедливой гарью. С металлических частей лохмотьями свисали хлопья растрескавшейся краски. В офицерских каютах все еще бушевал пожар, и дым медленно заполнял жилые отсеки и через пробоины в верхней палубе выходил наружу, отчего крейсер напоминал долину гейзеров.

Все, что можно было пробить, было пробито, и через дыры на палубу падали косые лучи заходящего солнца. На порванных канатах, перекосившись вдоль бортов, свисали простреленные стальные шлюпки и остовы сгоревших деревянных баркасов. Из двенадцати шестидюймовых орудий повреждены пять, из всех 47-миллиметровых орудий не уцелело ни одно, семь из двенадцати 75-миллиметровых орудий были повреждены. Водоотливные насосы не справлялись с прибывающей водой, и крейсер постепенно ложился на левый борт.

Палуба была скользкой, с небольшим уклоном, и приходилось постоянно хвататься за какие-либо предметы, чтобы не съехать и не перевалиться за борт.

На полубаке, возле того самого орудия, рядом с которым погиб мичман Нирод, стоял Зарубаев. Рядом с ним свисали остатки парусинового обвеса и зловещим провалом зиял настил мостика, на котором погибли мичман и почти все дальномерщики первой станции.

Лейтенант стоял без фуражки, подставив лицо мелкой снежной крупе, которая закружила над заливом, как только крейсер бросил якорь. Зарубаев смотрел вдаль, словно искал глазами японскую эскадру. Горизонт был темно-серым, без каких-либо признаков жизни.

– Сережа. – Я тронул лейтенанта, больше всего боясь, что он стоит мертвый и сейчас молча повалится на орудие. Но он не повалился.

Зарубаев повернул голову и посмотрел на нас. Его глаза блестели от слез. Не стесняясь никого, старший артиллерист крейсера стоял и плакал. Сергей Валерианович моргнул, стряхивая слезинки с ресниц.

– Ты отца Михаила не видел?

– На шканцах, отпевает погибших.

Мы развернулись и пошли в сторону кормы.

– Не води ее туда, – сказал он и отвернулся.

Но я повел. Не затем, что хотел показать ей то, что осталось от матросов – она и без меня насмотрелась за сорок минут боя, – я хотел другого. Я хотел, чтобы нас обвенчали на крейсере, который стал для меня чем-то родным. И только ему я готов был доверить свою личную жизнь. Катя поняла, зачем я ищу священника, и ее глаза засветились.

Когда шли на ют, встретили Михалыча, который сидел на корточках возле обгоревшего матроса. Это был его земляк – тот самый горнист, что сообщал нам обо всех задумках Руднева.

– Ему уже не поможешь.

Мы с Катей остановились возле Михалыча.

Он посмотрел на нас и встал.

– Давай отнесем его на ют, там отпевают.

Положили Николая на шинель и понесли. Катя шла рядом, поддерживая свисающие рукава, чтобы на них никто из нас случайно не наступил.

– Ты свидетелем ко мне пойдешь?

– По какому делу? – Михалыч не мог понять, о чем я толкую и куда клоню.

– Обвенчаться мы решили с Катей.

– Обвенчаться – это хорошо. Только где же вы здесь обвенчаетесь? Ни церкви православной, ни прихода. Земля-то вокруг басурманская.

– А идем мы с тобой по какой земле?

– Ты смотри, какой шустрый! Ведь верно говорят, пока флаг не спущен – все это наше, русское.

Возле лежащих рядами матросов стоял отец Михаил. У него в руке не было золотого креста и не было серебряного Евангелия, лишь маленький нательный крестик, который он снял с шеи и сжимал в пальцах. Плечи были запорошены снегом, и со стороны казалось, что он спит. Но он не спал: он просил Господа принять души тех, кто навечно был зачислен в команду крейсера.

Мы положили горниста рядом с остальными и стали за спиной у священника.

– Кто такой? – тихо спросил отец Михаил.

– Коля Наглее, штаб-горнист наш.

– Прими, Господи, душу новопреставленного воина Николая. Аминь!

Перекрестился и посмотрел на нас.

– Ну вот и все, дети мои, души их уже ликуют и радуются, что вошли в Царство Небесное.

– А как же девять дней после смерти, когда ангелы тебя водят и все показывают? – Михалыч почесал затылок.

– Не тебя, а душу твою, неуч. И вообще на погибших за землю свою, да за честь и за веру православную это не распространяется. У них одна дорога – прямиком в рай.

– У меня просьба, отец Михаил, – я взял Катю за руку, – обвенчайте нас.

Священник посмотрел на нас, на погибших, лежащих рядами, и показал на кормовой мостик.

– Ну что же, дело богоугодное, тем более что союз ваш скреплен небесами. Пойдемте вон туда.

* * *

Около четырех часов вечера мощный взрыв потряс рейд – это в крюйт-камере уже покинутого всеми «Корейца» сработал фальшфейер. Корпус канонерки разорвало на несколько частей, подбросило вверх и с силой ударило об воду. Сильная волна качнула стоящие вокруг «Варяга» иностранные крейсера. Обломки лодки долетели до них, и перепуганные капитаны тут же помчались к Рудневу с просьбой не взрывать крейсер, говоря на трех языках, что последствия взрыва могут быть более печальными, чем после взрыва канонерки.