– Ну вы, мой друг, и даете… – тут она понизила голос, – а еще штабс-капитан контрразведки, – и склонилась к самому уху Истомина, ожидая, когда нянечка соберет утки и выйдет из палаты. Она чмокнула его в небритую щеку.

– Уже поздно… – прохрипел Николай.

– А я никуда не спешу. Кстати, тебе надо побриться.

Каплан по-хозяйски достала из сумки железную кружку, мыло, помазок и бритву.

– А меня побреешь? – с соседней койки на нее глянул усатый моряк с обожженными руками.

– И побрею, и накормлю, и в туалет помогу сходить, – она подошла к молоденькому мичману с «Полтавы», у которого не было ног. – Только вы не стесняйтесь, вы же герои. А вот ты стесняешься, – она откинула одеяло, приподняла мичмана и вытащила из-под него мокрую, пахнущую мочой простыню.

Мичман закрыл глаза, чтобы не видеть эту красивую жизнерадостную женщину и своего позора.

– Прошу вас, уйдите, – проговорил мичман одними губам, и слезы навернулись у него на глазах.

– Тебя как зовут? – Зина взяла из тумбочки чистую простыню и, переворачивая мичмана с боку на бок, перестелила ему постель, уложила его и накрыла чистым, сухим одеялом.

– Иван.

– Знаешь, Иван, у тебя не так уж и плохи дела.

– Вы смеетесь надо мной?

– Нисколько… Однажды в Джунгарии я видела человека, с которого живьем сняли кожу. Когда я подошла к нему, он еще был жив.

– Что с ним стало? – мичман сглотнул слюну.

– Я застрелила его, чтобы он не мучился. В отличие от вас, Иван, у него не было душевных страданий – были телесные мучения: мухи и слепни стали откладывать в него свои яйца. Он гнил заживо, и по нему уже ползали черви. Он не мог говорить, потому что ему отрезали язык, он лишь смотрел на меня, и его глаза умоляли, чтобы я убила его. А ты говоришь, я смеюсь над тобой – я грущу, потому что грустишь ты. Радуйся, что ты жив… А ноги мы тебе выстругаем и еще станцуем на твоей свадьбе.

Все заулыбались, глядя на эту энергичную, заводную, огненно-рыжую красавицу.

– Слышь, Истомин, – с кровати свесился боцман с перебинтованной головой, – а она кем тебе доводится? Сестрой?

– Почти. – Истомин прикрыл глаза, думая о том, что влюбился в свою сослуживицу.

* * *

На третий день пришел Домбровский, посмотрел на Зину, которая, положив голову на руки, спала, навалившись на подоконник. Присел на край кровати и покачал головой, глядя на бинты, которыми, словно портупеями, был перетянут Истомин. Помолчал и выдавил из себя:

– Ну как ты?

– Ничего, потихоньку, а ты?

Ротмистр не ответил. Истомин понял, что Домбровский задремал, и не решился его будить, но тот тряхнул головой, разгоняя дремоту, и улыбнулся, глядя на Истомина.

– Письмо от Лаврова на твое имя. – Ротмистр вытащил из планшета помятый конверт и протянул его Николаю. – Привезли утром с курьером. Кстати, в связи с войной запрещено отправлять письма, касающиеся военной тайны, почтой: только фельдъегерем или с нарочным. Ты давай, Афанасич, выздоравливай, а то я без тебя как без крыльев.

– Куда сейчас?

– В Дальний. Там вчера в Талиенванской бухте «Енисей» подорвался на одной из своих мин, а через три часа там же закончил свою жизнь и крейсер «Боярин» – на этих же чертовых минах.

Истомин аж раскрыл рот.

– Как подорвался?

– Да так. За три дня он выставил триста двадцать мин и в конце концов попал в свою же ловушку. – Домбровский вздохнул. – Гребаная война. Как ты думаешь, триста двадцать мин – это много или мало?

– Много!

– Вот и я о том же. Если быть в море по десять часов, за три дня получается тридцать. Делим триста двадцать мин на тридцать часов. Выходит, что ставили они по одиннадцать мин в час, или каждые пять минут за борт падал один ежик, способный отправить на дно хороший бронированный крейсер.

– И что, не запомнили, где ставили?

– Запомнили, только тут дело случая… Снесло их ветром на свое же заграждение.

– А «Боярин» что там делал? Он же в Порт-Артуре стоял.

– Стоял, да не выстоял. Его послали людей с «Енисея» подобрать. Про минное поле Сарычеву сказали, а вот карту постановки не дали. Ну он и влетел. Ладно, не болей, – ударили по рукам, и Домбровский пошел к двери, сутулясь и придерживая шашку левой рукой, чтобы не бренчала и не будила раненых.

«Паллада», «Ретвизан», «Цесаревич», теперь «Енисей» и «Боярин»… Не много ли за три дня? Истомин задумался. До сих пор не было никаких известий от «Варяга» и «Корейца». Что с ними? Что с Катей? Зачем он ее только оставил… По его просьбе и Домбровский, и Зина искали Екатерину Андреевну, но она как сквозь землю провалилась. Ее не было ни в госпитале, ни на квартире, ни среди убитых и раненых. Еремеев даже облазил с багром все болотца и озерки в пойме реки Лунхнэ.

«Куда она делась? Что я скажу Алексею? О мама мия!..» Истомин закрыл глаза и застонал.

Стон разбудил Зину. Она откинула прилипшую прядь со лба и посмотрела на Николая, потом встала и подошла к нему:

– Тебе плохо? – и пересела на стоявшую рядом с кроватью табуретку, зевая и прикрывая рот рукой.

Истомин кивнул и молча протянул ей конверт. Зина повертела письмо, увидела, что оно от Лаврова, и с удивлением посмотрела на Николая.

– Откуда?

– Домбровский принес.

– Он что, приходил?

– Лучше бы не приходил.

Зина не стала обращать внимание на приступ меланхолии, посетившей Истомина. С того самого момента, как штабс-капитан попал в госпиталь, Николай очень болезненно реагировал на все, что рассказывал ему ротмистр о шпионах и диверсантах, выловленных без капитана.

Зина распечатала конверт и достала письмо.

– Читать?

– Да.

Истомин откинулся на подушку. Он был еще слаб, и легкая испарина выступила на лбу. Хотелось курить, но врачи запретили ему, и он терпел.

– «Здравствуй, дорогой мой Истомин.

Если мадам Жези рядом с тобой, передай ей от меня привет и поцелуй ее в щечку. Честно скажу, я скучаю без вас.

У меня лежит твой «Георгий» за Мацубаро, который я с удовольствием пришпилил бы на твою израненную грудь. Скажи Зинаиде, что для нее тоже есть сюрприз, который ждет ее в Петербурге. Это за Слизнева. Тот чемодан, что она утащила из его номера и переслала мне, не имеет цены.

А теперь о деле, ради которого я собственно и пишу.

С началом Русско-японской войны посольство Японии покинуло Санкт-Петербург и через Берлин переехало в столицу Швеции. Туда же прибыл полковник Мотодзиро Акаси, который развернул активную разведывательную и подрывную деятельность против России. На днях у меня состоялся разговор с начальником Выборгского охранного отделения, который с нескрываемой тревогой сообщил о том, что японская миссия не случайно выбрала своей резиденцией именно Стокгольм. Есть основания полагать, что это сделано с той целью, чтобы удобнее следить за всем тем, что происходит теперь в России. Ближайшими помощниками японцев могут быть высланные за границу финляндцы, проживающие ныне в Стокгольме. Для последних же, используя родственные связи, не может составить большого затруднения добыть интересующие японцев сведения.