Она помчалась на Вильгельмштрассе, в британское посольство, волоча за руку бедную Фриду. Понятно, что у них с дочерью немецкое гражданство, но можно броситься в ноги сотрудникам посольства, чтобы помогли, — она как-никак англичанка. На улице уже темнело, ворота оказались запертыми на замок, в окнах света не было.

— Они выехали, — сказал ей какой-то прохожий, — вы с ними разминулись.

— Что значит «выехали»?

— К себе в Британию.

Ей пришлось зажать рот ладонью, чтобы наружу не вырвался нутряной вопль. Как она могла так сглупить? Почему не увидела, что их ждет? «Дурак начинает страшиться, когда опасность позади». Еще одно изречение Елизаветы I.

Получив письмо от Памелы, она двое суток то и дело принималась рыдать. Юрген посочувствовал, принес ей пакет настоящего кофе, а она даже не спросила, где он его достал. Чашка хорошего кофе (уже чудо) не могла унять ее скорбь по отцу, жалость к Фриде, к себе самой. Ко всем. Юрген погиб во время налета американской авиации в сорок четвертом году. Урсуле было стыдно за то, что эту весть она восприняла с облегчением, тем более что Фрида очень горевала. Малышка любила отца, и он любил ее — это было единственное драгоценное зерно в их несчастливой семейной истории.

Фрида была нездорова. Худобой и бледностью она мало отличалась от большинства людей на улицах, но в легких у нее клокотала мокрота, а тельце сотрясали жуткие, нескончаемые приступы кашля. Когда Урсула прикладывала ухо к ее груди, ей казалось, что там вздымается и трещит на волнах океанский галеон. Усадить бы малышку у большого теплого камина, налить горячего какао, накормить тушеным мясом с клецками и морковью. Интересно, как там нынче со снабжением в Берге? — спрашивала себя Урсула. Есть там вообще кто-нибудь?

Над ними все еще высился жилой дом, хотя большую часть фасада снесло бомбой. Они ходили на верхние этажи в поисках чего-нибудь полезного. Если там и оставались неразграбленные квартиры, то лишь потому, что не каждый решался преодолеть этот подъем: лестница была завалена обломками. Урсула с Фридой привязывали тряпками к коленям рваные подушки, надевали прочные кожаные перчатки, оставшиеся от Юргена, и в таком виде неуклюжими обезьянами карабкались по камням и битому кирпичу.

Их интересовало то единственное, чего не водилось в их собственной квартире: съестное. Вчера они три часа отстояли в очереди за буханкой хлеба. А стали есть — и не почувствовали вкуса муки, хотя из чего же тогда его выпекли — из цементной пыли вперемешку со штукатуркой? Во всяком случае, ощущение было именно такое. Урсула вспомнила булочную Роджерсона в их деревне: по улице плыл запах горячей выпечки, а в витрине красовались роскошные белые караваи, отливавшие бронзовой корочкой. У них в Лисьей Поляне миссис Гловер по заведенному порядку тоже пекла хлеб (по настоянию Сильви — «полезный», ржаной), а еще бисквиты, пирожные с ягодами и булочки. Урсула вообразила, как берет кусок еще теплого черного хлеба, щедро намазывает маслом, а сверху кладет джем из малины или красной смородины, выращенной тут же, в Лисьей Поляне. (Она постоянно терзалась мыслями о еде.) Молока больше не будет, сказали ей в хлебной очереди.

Утром фройляйн Фарбер и ее сестра фрау Майер, которые раньше жили в мансарде, но нынче редко выбирались из подвала, дали ей для Фриды две картофелины и кусочек вареной колбасы. Aus Anstand, сказали они, «из чувства приличий». Герр Рихтер, еще один обитатель подвала, сказал, что сестры решили отказаться от пищи. (В голодную пору это несложно, подумала Урсула.) Считают, что уже наелись досыта. Боятся думать, что с ними станется, когда придут русские.

Поговаривали, что в восточных районах люди уже едят траву. Повезло им, думала Урсула, в Берлине травы не сыщешь, только черные останки столицы, некогда гордой и прекрасной. Неужели Лондон тоже в руинах? Казалось, это маловероятно, но вполне возможно. А вот Шпеер определенно получил свои благородные развалины — на тысячу лет раньше, чем планировал.

Вчера — несъедобный хлеб, потом — две полусырые картофелины, вот и все, что было у нее в желудке. Остальное — тоже сущие крохи — Урсула отдала Фриде. Но какой от этого прок, если Урсулы не станет? Она не имела права оставлять дочь одну среди этого ужаса.

После налета британской авиации на зоопарк они отправились посмотреть, нет ли там съедобного мяса каких-нибудь погибших животных, но все, что было, растащили до их прихода другие. (Могло ли такое произойти дома? Чтобы лондонцы, как шакалы, рыскали по Риджентс-парку? А почему бы и нет?)

Кое-где они замечали чудом уцелевших птиц, явно завезенных в Берлин из чужих краев, а в одном углу им попалось на глаза перепуганное облезлое существо: вначале они приняли его за собаку, но вскоре поняли, что это волк. Фрида умоляла, чтобы Урсула позволила ей взять его с собой в подвал и приручить. Урсула даже помыслить не могла, что сказала бы на это почтенная соседка фрау Егер. Их собственная квартира теперь напоминала кукольный домик, открытый посторонним взглядам вместе со всеми приметами быта: с кроватями и диванами, с картинами на стенах, даже с какими-то безделушками, почему-то не пострадавшими при взрыве. Все мало-мальски ценное они уже вынесли; оставалось еще кое-что из книг и одежды; вчера под осколками разбитой посуды обнаружился запас свечей. Урсула надеялась обменять их на лекарства для Фриды. В туалетной комнате еще стоял унитаз; время от времени непонятным образом давали воду. Одна из них обычно стояла со старой простыней, закрывая другую от нескромных взглядов. Да кому теперь было дело до скромности?

Урсула приняла решение перебраться назад, в квартиру. Пусть там холодно, зато не душно — в конечном счете для Фриды так лучше. У них сохранились одеяла и пледы, а спать можно было вдвоем на одном матрасе, забаррикадировавшись обеденным столом и стульями. Урсуле постоянно лезли в голову мысли о блюдах, преимущественно мясных, которые они ели за этим столом: эскалопы, бифштексы, мясо-гриль, мясо тушеное, мясо жареное.

Квартира их находилась на третьем этаже, и это обстоятельство, в сочетании с завалами на лестнице, могло остановить русских. С другой стороны, они с дочкой оказывались на виду, как куклы в своем кукольном домике, женщина и девочка, бери — не хочу. Фриде было всего одиннадцать, но из восточных областей доходили слухи, что от русских это не спасет. Фрау Егер без умолку нервно рассказывала, как советские полчища движутся к Берлину, убивая и насилуя. Радио не работало, оставалось полагаться лишь на слухи да на редкие, скудные листки новостей. У фрау Егер не сходило с языка название Неммерсдорф. («Резня!»){130} «Да уймитесь же», — бросила ей на днях Урсула. По-английски, так что соседка, конечно, не поняла, но наверняка уловила недружелюбный тон. Фрау Егер была заметно поражена, что к ней обращаются на вражеском языке, и Урсуле даже стало совестно: в конце-то концов, это просто перепуганная старуха, напомнила она себе.

Восточный фронт с каждым днем приближался. Интерес к Западному фронту давно угас, всех будоражил только Восточный. Отдаленная канонада сменилась непрерывным ревом. Ждать спасения было неоткуда. Численность Советской армии составляла полтора миллиона, а германской — восемьдесят тысяч, да и те, с позволения сказать, защитники были — складывалось такое впечатление — стариками или подростками. Может, и бедную старую фрау Егер призовут — отбивать врага шваброй. Через считаные дни, а то и часы могли нагрянуть русские.