С Мещерским, например, они беседовали минут тридцать. С другими — с кем дольше, с кем — короче. Звереву и ее брата очкарик допрашивал в присутствии районного прокурора. Они закрылись в кабинете секретаря. А самого Файруза в это же самое время наверху допрашивали сотрудники уголовного розыска.

Их приехало человек шесть, и зря тратить время они не собирались. А вот Сидоров на месте происшествия на этот раз не показался. На вопрос Кравченко один из оперов уклончиво ответил, что, мол, Александр Иванович сегодня в отгуле. Кравченко очень на него рассчитывал, да и Мещерский, несмотря на прежние свои капризы, был бы не прочь пообщаться в данной хреновой ситуации с кем-то пусть и не совсем своим в доску, но все-таки нечужим и не столь враждебно настроенным.

Кравченко, улучив момент, собрался было сам позвонить в лесную школу, однако набрал номер только до половины, а затем положил трубку.

А в гостиной весьма сосредоточенно работала опергруппа. Никого из обитателей дома туда не пускали. В качестве понятых пригласили двух охранников из сторожки.

Потом, когда осмотр места происшествия был закончен, стали вызывать «труповозку», долго и нудно ругались не то с моргом, не то с какой-то базой — то ли машины не было подходящей, то ли бензина…

И в это же самое время эксперт-криминалист приступил, как он изящно выразился, к «откатке отпечатков свидетельской базы». Кравченко потом тщетно пытался стереть щеткой с пальцев измазавшую их черную краску — она никак не смывалась. Всех для «откатки» приглашали в столовую — эксперту там было удобнее всего работать за овальным обеденным столом. И только к Зверевой он пошел сам в кабинет, где она разговаривала с прокурором и его помощником.

Труп убитой увезли в половине четвертого. Мещерский заметил, что никто из домочадцев не спросил у милиционеров, куда увозят тело, все словно воды в рот набрали. Почему-то никто более не называл аккомпаниаторшу «Майя Тихоновна», все обходились безликим словечком ОНА.

Причем все друг друга прекрасно понимали, например:

— Ума не приложу, как это могло произойти. — Петр Новлянский, только что отпущенный после допроса, шептался у окна в музыкальном зале с Корсаковым. У того на руке — снова повязка, вместо белого свитера и джинсов — спортивный костюм. Видимо, эпизод с бритвой стал для него уже чем-то малосущественным — это было заметно по его виду, — ибо убийство затмило все. — Когда успели только, а? — продолжал Новлянский. — Ведь ОНА играла здесь, мы все ей хлопали, потом сказала, что передача по — телику начинается. Пошлепала в гостиную. И получаса ведь не прошло, как ее… Когда ты сел, она же…

— Тридцать минут — отрезок времени немалый. — В глазах Корсакова — смятение и тревога, он все время смотрел на двери гостиной.

Мещерский после допроса ни в какие диалоги ни с кем вступать не стал, пошел на кухню, налил себе холодного чая и выпил залпом две полные чашки — в горле пересохло. В закутке между посудомоечной машиной и холодильником рыдала Александра Порфирьевна. На полу у ее ног валялись рассыпанные шарики нитроглицерина. Мещерский собрал их и положил ей на колени. Она даже не заметила его присутствия.

По всему выходило, что Майю Тихоновну в доме оплакивала только эта старуха. Все остальные были слишком напуганы: отупели от страха перед этим столь неожиданно свалившимся новым несчастьем. Глаза Марины Ивановны были совершенно сухи. Выйдя из кабинета, она села в холле. Мещерский надолго запомнил эту сцену, свидетелем которой невольно стал: Григорий Зверев после беседы с прокурором последовал за сестрой. Он говорил громко, голос его был мужественным, спокойным — чересчур уж мужественным и спокойным для этой ситуации. А фраза тоже была чересчур уж ни к чему не относящейся, неконкретной, однако весьма многозначительной:

— Знаешь, я готов это простить. Простить, несмотря ни на что. Но прежде — осмыслить. Но прежде — понять: почему? За что?

— Да, — Зверева откликнулась одними губами, беззвучно. — Почему? За что?

И Мещерский в этот самый миг словно впервые увидел, насколько похожи между собой брат и сестра. Вот только если бы она не красила волосы в другой цвет, не носила парика, да и разница в возрасте в восемь лет… Потому что именно в момент этого бросающегося в глаза родственного сходства стало ясно, что никакая краска, никакие парики и косметика не способны убавить человеку его прожитых лет. Перед Мещерским были пятидесятидвухлетняя увядающая женщина и очень красивый, следящий за собой мужчина. Мещерский отвернулся и внезапно наткнулся, точно на острый раскаленный гвоздь, на другой взгляд: Шипов-младший смотрел на жену своего мертвого брата. И в глазах парня читалась чисто физическая боль.

Около четверти пятого Мещерский вышел глотнуть свежего воздуха на открытую террасу-лоджию — дождь перестал, Кравченко, его только что отпустили, тоже был там. Стоял, облокотившись на мокрую кирпичную ограду, курил.

— Я вот все думаю, Серега, — он не обернулся, однако Мещерского узнал — глаза, что ль, на затылке появились? — Отчего даже хорошо дрессированный пес может броситься на человека без команды хозяина?

Мещерский и бровью не повел: к таким неожиданным высказываниям «от фонаря» пора было уже привыкнуть.

В этом доме ко всему пора было уже привыкнуть.

— Ну и отчего? — Он облокотился на кирпичи рядом с приятелем.

— Оттого, что собаку внезапно осеняет догадка, что человек этот либо напрямую угрожает его обожаемому хозяину, либо, напротив, совсем не угрожает, а.., даже наоборот. В первом случае пес бросается из чувства долга, во втором — из слепой ревности.

Мещерский кашлянул:

— Из какого же чувства, по-твоему, бросился на Звереву белый бультерьер?

— Из ревности, по-моему, это очевидно.

— Да?.. А к чему ты это, собственно, вот сейчас?

— Так. Мысль высказал. И еще: мы глубоко заблуждаемся.

— В чем же?

— В том, что считаем, что в этом доме произошло только два убийства. Нет, Мандарин — тоже жертва, только маленькая. Здесь убили три живых существа.

— С Мандарином проще. Его убийца известен. И даже орудие преступления изъято и припрятано. — Мещерский колупнул кирпич. — Завтра, может, и с другим орудием что прояснится. Дактилоскопическую экспертизу, кажется, быстро проводят. Чего с ней возиться-то? Сравнят наши «пальчики», сделают выводы. Только мы-то, Вадя, про них уже не узнаем.

— Никаких они выводов из дактилоскопии не узнают, — Кравченко полез за новой сигаретой.

— Ты так уверенно это говоришь.

— Я это говорю потому, что на щипчиках нет никаких отпечатков и быть не могло.

Мещерский затаил дыхание.

— Суди сам, — продолжал Кравченко. — Они за эти щипцы перво-наперво схватились: как же, лежат, голубчики, окровавленные в метре от убитой. Орудие преступления. И ежу ясно — бери смело и опыляй. Опылили. Потом стали нас долбать и пальцы откатывать. И что же? Сравнивать-то ведь все прямо на месте можно. Видел у эксперта чемоданчик навроде «ноутбука»? Это ж система такая «Дактопоиск». Она результаты в несколько минут обрабатывает, так что… А прошло уже пять часов, Серега. И за это время они не сделали своего выбора. Воз и ныне там. Они не остановились ни на ком конкретно, не взяли никого в плотную разработку, а значит…