История эта, разумеется, была вымыслом чистой воды, плодом озорного юмора Ауды, и незадачливый Мухаммед две недели скитался по чужим палаткам, ночуя то у одного, то у другого соплеменника, призывая Аллаха к милосердию, а меня – в свидетели того, что Ауда лжет.

Я торжественно прочистил горло. Ауда потребовал тишины и попросил меня подтвердить его слова, но я рассказал другую историю. «Во имя Аллаха, милостивого и милосердного, – начал я традиционным вступлением ко всякому рассказу. – Нас было в Ведже шестеро: Ауда, Мухаммед, Зааль, Касим аль-Шимт, Муфадди и ваш покорный слуга. Однажды ночью, перед самым рассветом, Ауда сказал: „Давайте сделаем набег на базар“. – „Во имя Аллаха“, – согласились мы. И пошли: Ауда в белом плаще и в красном головном платке, в касимских сандалиях из переплетенных ремешков, Мухаммед босой, но в шелковой тунике, Зааль… я забыл, в чем был Зааль. Касим в хлопчатобумажном плаще, а на Муфадди был шелк в голубую полоску и вышитый головной платок. Ваш покорный слуга был одет как всегда, как сейчас».

Выдержанная мною пауза погрузила всех в удивленное молчание. Видно, мне удалось точно передать эпический стиль Ауды, удачно имитировать волнообразное движение его рук, его мягкий голос с какой-то волнообразной интонацией, подчеркивавшей наиболее значительные детали или то, что он считал такими деталями в общем довольно пустых рассказах. Притихшие тучные ховейтаты в предвкушении радости поеживались в своих задубевших от пота одеждах, с жадным ожиданием глядя на Ауду: они сразу поняли, кого пародировал рассказчик, хотя искусство пародии как им, так и самому Ауде было незнакомо. Кофейщик Муфадди, шаммар, бежавший от наказания за какую-то кровавую расправу и сам достойный отдельной истории, заслушавшись меня, забыл подложить в костер свежих веток.

Я рассказывал о том, как мы вышли из палаток, сообщив все подробности о каждой из них, и как шли в деревню, подробно описав каждого верблюда и каждую лошадь, встреченных по пути, всех прохожих и кряжи окрестных гор без единой травинки. «Как, по воле Аллаха, – продолжал я, – была пустынной и вся та местность. Мы прошли столько времени, что можно было выкурить одну сигарету, когда Ауда остановился и сказал: „Мне что-то послышалось“. И Мухаммед остановился и сказал: „Мне что-то послышалось“. И Зааль: „Слава Аллаху, вы оба правы“. Мы все остановились и прислушались, и я сказал: „Видит Аллах, я ничего не слышу“. И Зааль сказал: „Видит Аллах, я ничего не слышу“, и Мухаммед сказал: „Видит Аллах, я ничего не слышу“, и тогда Ауда сказал: „Слава Аллаху, вы правы“.

Мы шли и шли, и земля была голой, и мы ничего не слышали. Справа от нас верхом на осле ехал какой-то негр. Осел был серый, с черными ушами, и одна нога у него была черная, а на плече у него было выжжено вот такое клеймо (я рукой показал размеры), и он махал хвостом, и ноги его шагали. И Ауда сказал: „Велик Аллах, это осел“. И Мухаммед сказал: „Велик Аллах, это осел и раб“. И мы шли. И был холм, не большой холм, но все же холм, как отсюда вон до-туда.

И мы подошли к холму и поднялись на холм: он был голый, и вся та земля была голая. И когда мы поднимались на холм и были у его вершины, и подошли к самому ее верху, видит Аллах, мой Аллах, великий Аллах, над нами поднялось солнце».

Этим история заканчивалась. Каждый слышал рассказ об этом восходе солнца раз двадцать. По сути, это была какая-то бесконечная вереница нанизанных одна на другую фраз, которые Ауда обычно любил повторять, задыхаясь от возбуждения. Он мог часами излагать эту «захватывающую» историю, в которой ничего не происходило и тривиальное завершение которой очень напоминало его многочисленные байки. И тем не менее это был рассказ об одном из тех походов на базар в Ведже, которые действительно предпринимали многие из нас. Все племя от смеха валялось по земле.

Ауда смеялся громче и дольше всех, потому что ему нравилось, когда над ним подшучивали, а бессодержательность моего эпического порыва приоткрыла ему особенности его собственного устного творчества. Он обнял Мухаммеда и признался, что выдумал историю с жемчужным ожерельем. Тот в знак благодарности пригласил всех позавтракать с ним вместе следующим утром во вновь обретенном шатре. За час до нашего выступления на Акабу нам предстояло полакомиться верблюжьим теленком-сосунком – легендарным блюдом, сваренным на кислом молоке женами Мухаммеда, знаменитыми поварихами.

На следующий день после этого запоминающегося завтрака мы расселись под стеной дома Нури и смотрели на то, как женщины разбирали большой шатер, больше, чем аудовский, – восьмипролетный, на двадцати четырех стояках, который был длиннее, шире и выше любого другого в племени и новый, как и все имущество Мухаммеда. Абу тайи переустраивали свой лагерь для безопасности после того, как мужчины уйдут в военный поход. И мы всю вторую половину дня ставили палатки, которые подвозили на верблюдах. На земле расстилали длинные полотна с веревками по углам и по сторонам, поднимали их стояками и растягивали веревками, привязывая их к вбитым в землю колышкам. Затем внутрь входили хозяйки с легкими шестами и окончательно натягивали полотно в нужных местах, пока палатка не принимала окончательный вид и не приобретала прочность, необходимую для того, чтобы устоять под сильным ветром.

Когда шел дождь, один ряд шестов удаляли, чтобы крыша получила наклон для стока воды. В летнее время в палатке из арабского полотна было не так жарко, как в брезентовой, потому что тепло от солнца не поглощалось редкой тканью из волоса и шерсти, свободно пропускавшей воздух.

Мы выступили за час до полудня. Нас вел Насир, восседавший на своей верблюдице Газели, высившейся подобно арке какого-то причудливого архитектурного сооружения. Под ее кожей просматривались громадные ребра, напоминающие шпангоуты античного корабля. На добрый фут выше всех остальных наших верблюдов, сложена она была превосходно, и шаг у нее был как у страуса, – лиричное, благороднейшее из всех запомнившихся мне животных, выращенных ховейтатами. Рядом с Насиром ехал Ауда, с которым я перебрасывался замечаниями о степенности этих верблюдиц в сравнении с моим последним приобретением – скаковой Наамой, как ее называли, «помесью курицы со страусом». За мной следовали мой агейл и неуклюжий Мухаммед, которого теперь повсюду сопровождал еще один крестьянин – Ахмед, шесть лет проживший у ховейтатов и получивший у них признание за недюжинную мускулатуру и сообразительность, по натуре же настоящий головорез.

Шестидесятифутовый подъем вывел нас из Сирхана на первую террасу Ард-эль‑Сувана, царства черного кремня, под которым угадывался мергелистый известняк. Не слишком плотный, он был достаточно твердым на тропах, за столетия втоптанных верблюдами дюйма на два ниже уровня поверхности грунта. Целью этого нашего перехода был Баир, историческая группа гассанидских колодцев и развалин посреди пустыни в тридцати или сорока милях к востоку от Хиджазской железной дороги. До него оставалось миль шестьдесят, и нам предстояло разбить там лагерь на несколько дней в ожидании своих разведчиков, которые должны были доставить нам муку из селений в горах над Мертвым морем. Почти все взятые в Ведже продукты у нас вышли (за исключением драгоценного риса, хранившегося у Насира на особый случай), а, разумеется, никто не взялся бы предсказать, когда мы окажемся в Акабе.