которая учитывает примитивность человеческого сознания, как тогда, так и сейчас. Ведь чем меньше сознание вспоминает о бессознательном, тем сильнее угроза отождествления с ним, тем выше опасность инфляции, которая, как мы испытали на собственном опыте, может, подобно психической эпидемии, охватывать целые народы. Если Христос должен представать «реальным» для такого относительно примитивного сознания, то ему надлежит быть таковым только в качестве исторической фигуры и метафизической сущности, но не в качестве духовного центра, где он оказывается чересчур близко к человеческому «Я». Опираясь на авторитет Священного Писания, гностицизм ушел в своем развитии настолько далеко, что Христос был недвусмысленно признан внутренним, психическим, фактом. Это повлекло за собой релятивизацию фигуры Христа, о чем выразительно свидетельствует наш текст: «Ибо пока не назовешься ты Моим, Я есть не то, чем Я был… Я стану тем, чем был, когда буду иметь тебя при Себе». Отсюда явно следует, что в незапамятные времена — или даже прежде всякого времени и прежде сознания — Христос обладал целостностью, но впоследствии либо утратил эту целостность, либо передал ее человечеству[637]; вернуть ее возможно только через интеграцию человека. Эта целостность зависит от человека: «…будешь в понимании своем, как Я»; этот неизбежный вывод ясно показывает опасность инфляции. «Я» растворяется в самости, незаметно для себя и со всеми своими недостатками и темными сторонами превращается в бога и мнит себя возвысившимся над непросветленными собратьями. Оно отождествляет себя с собственным представлением о «высшем человеке», совершенно не считаясь с тем фактом, что та фигура, если вспомнить слова Иоанна, состоит из правых и левых сил, Властей, Господств, Демонов и пр., включая самого дьявола. Эта фигура попросту непостижима, она внушает благоговейный трепет, и человек в здравом уме не спешит отождествляться с нею. Достаточно просто знать, что подобная тайна существует и что ее можно ощутить, однако не стоит смешивать с нею свое «Я». Напротив, столкновение с собственной тьмой должно не только предостерегать от отождествления, но и вселять в сердце спасительный ужас перед тем, во что человек способен превратиться. Своими силами люди не в состоянии одолеть зловещую противоречивость человеческой натуры; для этого требуется опыт независимого, навязанного откуда-то извне психического процесса.

447 Если такой процесс вообще существует, он должен быть доступен для восприятия. Мой личный опыт охватывает несколько десятков лет, содержит отсылки к общению со множеством разных людей и, наряду с опытом многих других врачей и психологов, не говоря уж о постулатах всех великих религий, различных по терминологии, но говорящих, по сути, об одном и том же, и — last but not least (не в последнюю очередь) — универсально распространенной феноменологии так называемого шаманизма[638], на архаической ступени предвосхищающей индивидуационную символику алхимии, — словом, все подтверждает существование и наличие независимого от осознания «Я» фактора, который восполняет и упорядочивает, который выходит за рамки сознания. Наличие этого фактора столь же удивительно, как происходящий в природе распад радия, как приспосабливание какого-нибудь вируса к анатомии и физиологии человека[639], как симбиоз растений и животных. Но поразительно то, что человек может обладать сознательным и рефлектированным знанием об этих скрытых процессах, тогда как у животных, растений и неорганических тел подобного знания, по-видимому, нет. Быть может, и для атома радия знание о том, что время его распада в точности предопределено, тоже явилось бы экстатическим переживанием, а для бабочки стало бы восторгом знакомство с цветком, который обеспечивает ее размножение, предлагая все необходимое.

448 На архаической ступени развития нуминозный опыт процесса индивидуации является прерогативой шаманов и знахарей, позднее он переходит в ведение врачей, пророков и жрецов; наконец на ступени цивилизации он становится достоянием философии и религии. Шаман переживает болезни, мучения, смерть и исцеление; на более высокой ступени это становится идеей восстановления целостности через жертвоприношение, идеей пресуществления и возвышения до уровня пневматического человека — если коротко, идеей апофеоза. Месса — итог и квинтэссенция многотысячелетнего развития, каковое, поступательно расширяя и углубляя сознание, позволило изначально изолированному опыту особо одаренных индивидуумов распространиться на группы. Лежащий в основе этого опыта психический процесс остается, впрочем, неведомым, но красочно изображается в различных «мистериях» и «таинствах», значимость которых усугубляется поучениями, упражнениями, размышлениями и жертвенными актами, что погружают верующего настолько глубоко в мистерии, что он в какой-то мере обретает способность ощутить теснейшую связь с мифическими событиями. Например, мы видим, что в Древнем Египте «осирификация»[640], исходно привилегия фараонов, постепенно распространилась на знать, а в конце концов, на исходе Древнего Царства, охватила и простых людей. Мистерии греческого мира, первоначально эзотерические и окруженные завесой молчания, сходным образом превращались в коллективные переживания, а в императорские времена Рима посвящение в чужеземные мистерии и вовсе сделалось своего рода забавой. Христианство, после некоторых колебаний, пошло дальше и обратило отправление таинств в общественное мероприятие, поскольку оно стремилось вовлечь в мистериальное переживание как можно больше людей. Следовательно, рано или поздно отдельный человек получал возможность осознать собственную трансформацию и необходимые для нее психологические условия — скажем, исповедь и покаяние. Тем самым готовилась почва для понимания того, что превращение Евхаристических субстанций предполагает не магическое воздействие, а, скорее, какие-то психологические процессы; путь к такому пониманию успели с древности проложить алхимики, ставившие свое opus operatum (свершенное деяние) по меньшей мере вровень с церковным таинством: они даже приписывали ему космическое значение, ибо при его посредстве божественная мировая душа должна была освободиться из заточения в материи. Думаю, мне удалось показать, что «философская» сторона алхимии представляла собой символическое предвосхищение психологических прозрений, каковые, что явствует из примера Герхарда Дорна, уже к концу шестнадцатого столетия достигли передового уровня[641]. Лишь самомнению нашей интеллектуализированной эпохи мы обязаны тем, что в алхимии стали усматривать всего-навсего неудачливую предшественницу химии, а современные психологические методы изучения религиозных явлений были сочтены «психологизацией», уничтожением таинства. Что ж, алхимики знали, что изготовление Камня есть чудо, осуществимое лишь concedente Deo (соизволением Божиим), а современный психолог отдает себе отчет в том, что плодом его исследований может быть только облаченное в научные символы описание психического процесса, подлинная природа которого выходит за пределы сознания, подобно тайнам самой жизни или материи. Не пытаясь объяснять суть таинства и тем обрекать его на увядание, этот психолог, вполне в духе христианской традиции, просто приближает дух таинства к индивидуальному сознанию, показывает на эмпирическом материале процесс индивидуации как реальный и доступный опыту факт. Если так называемое метафизическое высказывание рассматривается как психический процесс, это вовсе не означает, будто оно является «лишь психическим», как любят утверждать мои