роковой,

И урожаи станут впрок.

Припев.

Ты, мелкий собственник, понес

Свои гроши банкиру в долг.

Банкир тебе состроил нос;

Ты, полный горести, умолк.

Не вешай голову, иди!

Еще есть время для борьбы,

Стань вновь в рабочие ряды.

Труд – вот залог иной судьбы!

Припев.

Солдат, сраженный в двадцать лет,

Игрушка пули и чумы,

Скажи тиранам твердо: нет!

И дай им грош для их сумы:

Пусть жадно бьются меж собой

Из-за золотоносных руд.

Ты – гражданин, и мы с тобой

Освободим от рабства труд.

Припев.

Строитель, пробил славный час,

Готовься строить гордый дом:

То будет дом для всех для нас,

Для всех, кто жил своим трудом.

Расплавит злато жаркий луч, –

Отбросьте нам ненужный сплав:

Вот рудокопу из-за туч

Сияет небо новых прав.

Припев.

Ты, проститутка на одре,

Порок твой вспоен нищетой.

Все дело было в серебре:

Будь деньги, – ты была б иной.

О, не стыдись, гляди в глаза:

Для нас ты как цветок чиста.

Все смоет вешняя гроза,

Все освятит твое дитя!

Припев.

Пророк любви, бедняк Христос,

Нас вдохновляет твой пример!

Ты искупленья не принес,

И мир, как прежде, зол и сер.

Но на Голгофу за тобой

Рабочий к Городу Мечты

Идет, чтоб не была рабой

Жизнь, жаждущая красоты!

Товарищи, весь мир пришел в движенье,

Идем вперед, рука с рукой, вперед!

Лик солнца красного, несущий пробужденье, –

Лик солнца красного взойдет!

Красная мельница («Мулен-Руж»)

Там наверху у облаков

Сквозь ночи саван темно-серый

Горят уже огни зрачков

Шумящей мельницы Цитеры.

Кому же мелешь ты зерно?

И для кого кружатся крылья?

К веселью, к горю ли оно?

Мука любви? Мука насилья?

Припев:

Мельница красная!

Мельница красная!

Что же ты мелешь, багрово-бесстрастная,

Мелешь всю ночь напролет до утра, –

Семя ли зла или семя добра?

Мелю я малым и простым,

Для бедняка и для больного.

На сорок су готовлю им

Любви и кутежа ночного.

Наш свет для сирот слишком строг:

Без ласки трудно обтерпеться, –

Мелю, чтобы несчастный мог

С сестрой-блудницею согреться.

Припев.

Мелю, чтобы голодный здесь

Забыл свое пустое брюхо,

Виденьям тел отдавшись весь

И ритмам, радостным для слуха.

Мелю, чтоб, в вальсе закружась,

Грабитель, хоть на миг счастливый,

Здесь пропустил тот темный час,

Когда богач ползет пугливо.

Припев.

Я пролетарию мелю

Мотив танцующий, веселый;

Его сомнения топлю

В игривых волнах «Карманьолы».

Когда в кадрили визави

С их дочерьми миллионеры

За деньги молят о любви, –

Не равенства ли то примеры?

Припев.

Тот холм, где я мелю в ночи,

Зовут Монмартр – Гора мученья[22].

Мелю из тьмы я грез лучи,

Раскаянье и искупленье.

Я лучших дней зарю мелю

Для бедняков и для бедняжек

И крыл крестом благословлю,

О Боже, тех, чей жребий тяжек!

Мельница красная!

Мельница красная!

Что же ты мелешь, багрово-бесстрастная,

Мелешь всю ночь напролет до утра, –

Семя ли зла или семя добра?

«Общечеловеческий Петрушка»*

Пульчинелла1

Неаполь совсем особенный город. Полный своеобразного настроения. И настроение это не столько разлито в его синем воздухе и синем море, не столько выражено в картинном Везувии и яркой красоте Позилипо, сколько в психике неаполитанского населения.

Неаполь – город народный, город нищеты, зажиточное гражданство очень тонким слоем сливок всплывает на полумиллионном горемычном простонародье.

<…> Безработица для доброй трети населения не случай, а постоянное состояние. Перебиваются чем попало. И при всем этом поют и смеются. Не скажут слова на своем мелодичном и словно созданном для метких острот, поговорок и песен наречии без того, чтобы не выкинуть какого-нибудь словесного коленца. Не говорят, а юмористически творят фразу, подчеркивая ее разработаннейшей и красноречивейшей жестикуляцией. Все время чувствуют себя на улице, как на сцене. Эллинская кровь говорит в них. Если ругаются, то поочередно: кончила одна – другая выступает, подбоченясь, и с плавным жестом говорит: «Теперь мой черед», и начинает течь виртуознейшая речь, полная насмешек, обид, пафоса, вдруг взлетающая в острые тона, выкрикивающая угрозы, переходящая зачастую в смех или слезы.

А неаполитанская песня! Она звучит над городом немолчно. Они поют так же естественно, так же часто, как щебечут птицы. И песня их, грациозная и неглубокая и в поэтическом и в музыкальном смысле, всегда двойственна: под резвым весельем затаенная тоска, под скорбной мелодией – затаенная веселость. Самые плясовые мотивы звучат в миноре, как у нас на Украине.

Подходит полицейский к детине, который во все горло высоким и звонким тенором выкрикивает залихватскую песню, и спрашивает: «Разве ты не знаешь, что здесь запрещено петь громко?» Детина туго затягивает ременный пояс, сплевывает и флегматично отвечает: «А если я голоден?»

<…> Неаполитанцы до безумия любят театр. Здесь больше народных театров, чем в самых больших европейских столицах, и даже кинематограф должен был заключить союз с властителем – Пульчинеллой.

Есть здесь театры итальянской мелодрамы, где в большинстве случаев играют серьезно, наивно и с подъемом. Но еще больше мелких комических театров, в которых подвизается любимец неаполитанцев маскера Пульчинелла. Все города Италии имели свои маскеры: Панталоне и Арлекино – в Венеции, Стентерело – в Тоскане, Джандуйя – в Пьемонте, но только Пульчинелла дожил до наших дней, ничего не потеряв во власти над своим маленьким царством.

Из всех маскер Пульчинелла самый оригинальный и самый уродливый. Он и одет в белые широкие штаны, в какую-то неуклюжую, складчатую, низко подпоясанную блузку того же цвета, на