Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Были у нее и другие награды, в числе которых медаль «За победу над Японией». О последней в памяти не медсанбаты, а увиденный Байкал. Поезд остановился на самом берегу. Погода стояла пасмурная, и священный Байкал показался свинцово-серым, а вот когда возвращались с войны, он ласкал глаза кристальной зеленовато-голубой чистотой.
Так или иначе война осталась позади, начиналась жизнь иная – мирная, и нужно было найти в ней свое место. Она нашла его в больнице имени Семашко. Интересно, что, когда она первый раз пришла туда, ее встретил не совсем любезный окрик медсестры:
– Куда без халата?
– Да я, собственно, работать у вас буду, – растерянно проговорила она.
– Тогда другое дело, – вмиг помягчела медсестра.
Дали ей халат, и сразу неожиданность. Терапевт уехал по вызову, и ей пришлось идти в обход.
Жизнь, конечно, другая, а вот заботы и проблемы те же: как вылечить больного, и не просто вылечить, а вернуть к нормальной полноценной жизни. И что важнее: терапевтическое лечение или незамедлительная операция? Здесь-то во всей полноте раскрылось дарование Валентины Александровны как изумительного диагноста, умеющего по незаметным вроде бы признакам определить ту черту, которая отделяет терапевтическую койку от операционного стола. Был случай: привезли в крайне тяжелом состоянии совсем еще молодого парня. Нож проник в сердце. Перед хирургами вопрос: вскрывать или нет? Совещались несколько часов, но решающее слово оставили за Барщевской: «Скажете да – вскрывать будем, нет – тогда это ваш больной». В ту пору еще не было в помине многих диагностических приборов, значительно облегчающих задачу современным медикам. Чаще полагались на интуицию и опыт.
Барщевская в раздумье потирала виски: и спешить нельзя, и медлить непозволительно. Решилась: «Подождем до завтра». Прогноз, помноженный на бесценный фронтовой опыт, оказался единственно верным. Вскрытие не состоялось, а парень через какое-то время выздоровел.
Сколько раз ей приходилось брать ответственность за решение, от которого зависит порой жизнь. Фактически вся деятельность врача-терапевта, облеченного властью заведующей отделением, – непрерывный выбор между «да» и «нет»! Хирургам больницы Семашко за все время ее работы и в голову не приходило решиться на операцию, не посоветовавшись с Валентиной Александровной, а ведь какие хирурги – Несытов, Соснин, Болдин…
Она, кроме руководства немалым коллективом, успевала принять больных, совершить обход, просмотреть результаты анализов (никому не передоверяла это). Валентина Александровна всегда спешила на операцию направленного ею больного, чтобы проверить справедливость своего диагноза. Своим подопечным говорила: «Никто так чутко не реагирует на доброжелательность и искренность, как дети и больные». Сама всегда являла образец искренней любви и всепоглощающей доброты к больному.
Весьма примечателен в этой связи случай, когда привезли к ней в отделение совсем еще молоденькую девушку, почти девчонку, с тяжелейшим отравлением. Причина более чем банальная: неразделенная и оттого несчастная любовь. И важен здесь не столько результат (они, конечно же, выходили ее), а то, с какими словами провожала ее Барщевская из больницы: «Дуреха ты моя маленькая. Да ты оглянись, посмотри, сколько хорошего вокруг, сколько людей замечательных. Жизнь ценить нужно!»
В переполненной книге отзывов отделения ни одной записи, где вместе с лечащими врачами, сестрами, санитарками не выражалась бы глубокая признательность заведующей отделением Валентине Александровне Барщевской. Больные каким-то неведомым образом всегда узнают, что она очень любит, и, начиная с марта, на столе ее постоянно стоят мимозы, которых сменяют другие, не менее прекрасные цветы.
Сосед больше проблем с питанием не имел, но при встрече со мной заведующая отделением каждый раз улыбалась и при осмотре, как мне казалось, беседовала по-особому.
Тоже опыт
На летние каникулы уходил второкурсником, с хорошими с результатами, за исключением языков. Здесь больше, чем «удовлетворительно», не светило.
Решил летом поработать, чтобы приодеться. Двинулся проторенным путем, то есть прямиком в «Белый корпус», где размешалось все общественное руководство комбината, и партия, и комсомол, и профсоюз. Последний-то и требовался. В фабкоме попросился на работу вожатым в городской пионерский лагерь. Показал зачетку, взяли сразу.
Жалованье положили восемьдесят рублей, плюс двухразовое питание: завтрак и обед. А если хорошо буду работать, премию обещали. В отряд вожатых включился с энтузиазмом, тем более, что вся лагерно-пионерская стихия хорошо знакома.
Питались мы в столовой старой фабрики, ребят следовало провести из главных ворот Рабочего сада мимо корпусов к проходной, а там налево и по широкой лестнице наверх, где уже накрыты столы. И дело не в соблюдении правил дорожного движения. Какая там дорога! Дело в том, что ребята все местные, в большинстве – корпусные. Они ныряли в свои каморки то по делу, то по нужде, то просто покурить в коридоре с корешами. А у меня задача – усадить за столы все сто процентов числящихся. Не просто, но справлялся.
Отдых – дело второе. У нас имелась спортивная площадка с министадионом, большой павильон (по вечерам читальный зал), танцплощадка, открытый летний театр со скамейками, врытыми в землю, поднятой над землей сценой. Так что концерты готовили, спектакли ставили, танцы устраивали. Иной день так разгуляются мои пионеры, что домой не выпроводишь.
Там же чуть девственности не лишился. Однажды после завтрака, зарядив отряд на спортивную игру, сам взялся за кий в бильярдной. Спустя час-полтора заходит баянист Сергей:
– Никола, бабу хочешь?
– В каком смысле?
– Сейчас только Лизавету малёхо приласкал. Она там, за спортплощадкой. Еще хочет.
А там, между спортплощадкой и забором, ограничивающим Рабочий сад, широкая полоса, поросшая высоченной, с человеческий рост, травой. Для незатейливой любви самое подходящее место. Сказать, что я не хотел, нельзя. Но… Лизавета, которая вела у девчонок что-то вроде домоводства, была мне глубоко несимпатична. Сама она – странная и гремучая смесь. Идешь следом – не налюбуешься. Обернется, и… кошмарный ужас! Среднего роста, с расплывшимися формами, провисшей чуть не до пупа грудью, лицом мужского типа: крупный нос, огромный рот, неровно накрашенные красно-черные губы, всклоченные черные лохмы на голове и откровенно жаждущий взгляд проваленных глаз. Страшная баба лет сорока. И на что мне такая радость?
Я покраснел. Промямлил что-то вроде «не хочу» или «не буду» и убежал из бильярдной так, чтобы баянист вдруг
