его в Японию. В каком-то городке ученым разрешили сойти на берег; погуляли они там, а после скинулись, набрав валюты на бутылку водки. И мирно распивали ее возле стойки в портовой забегаловке случайной. И подошел к ним пожилой японец с мятым пергаментным лицом и, на японский лад слова коверкая, сказал на русском языке, что вот услышал звуки русской речи и хотел бы познакомиться, поскольку некогда в Россию ездил торговать и больше не поедет никогда. И он такое сделал ударение на слове «никогда», что Саша машинально у него спросил: а почему?

Японец чуть порылся в своем явно скудном словаре и лучезарно улыбнулся, и сказал:

— Наебали!

ЗАКАТНЫЕ ГАРИКИ

Не знаю благодатней и бездонней

дарованных как Божеская милость

двух узких и беспомощных ладоней,

в которые судьба моя вместилась.

Уже вот-вот к моим ногам

подвалит ворох ассигнаций,

ибо дерьмо во сне — к деньгам,

а мне большие говны снятся.

я не искал чинов и званий,

но очень часто, слава богу,

тоску несбывшихся желаний

менял на сбывшихся изжогу.

Вчера взяла меня депрессия,

напав как тать из-за угла:

завесы серые развесила

и мысли черные зажгла.

А я не гнал мерзавку подлую,

я весь сиял, ее маня,

и с разобиженною мордою

она покинула меня.

Я в зеркале вчера себя увидел

и кратко побеседовал с собой;

остался каждый в тягостной обиде,

что пакостно кривляется другой.

Это был не роман,

это был поебок,

было нежно, тепло, молчаливо,

и, оттуда катясь,

говорил колобок:

до свиданья, спасибо, счастливо.

На любое идейное знамя,

даже лютым соблазном томим,

я смотрю недоверчиво, зная,

сколько мрази ютится под ним.

Слежу без испуга и дрожи

российских событий пунктир:

свобода играет, как дрожжи,

подкинутые в сортир.

Надежды огненный отвар

в душе кипит и пламенеет:

еврей, имеющий товар,

бодрей того, кто не имеет.

Вижу лица или слышу голоса —

вспоминаются сибирские леса,

где встречались ядовитые грибы —

я грущу от их несбывшейся судьбы.

Уже мы в гулянии пылком

участие примем едва ли,

другие садятся к бутылкам,

которые мы открывали.

Еврей опасен за пределом

занятий, силы отнимающих;

когда еврей не занят делом,

он занят счастьем окружающих.

Казенные письма давно

я рву, ни секунды не тратя:

они ведь меня все равно

потом наебут в результате.

Покуда мы свои выводим трели.

нас давит и коверкает судьба,

поэтому душа — нежней свирели,

а пьешь — как водосточная труба.

Я искренне люблю цивилизацию

и все ее прощаю непотребства

за свет, автомобиль, канализацию

и противозачаточные средства.

Мы столько по жизни мотались,

что вспомнишь — и каплет слеза,

из органов секса остались

у нас уже только глаза.

Есть люди — пламенно и бурно

добро спешат они творить,

но почему-то пахнут дурно

их бескорыстие и прыть.

Высок успех и звучно имя,

мои черты теперь суровы,

лицо значительно, как вымя

у отелившейся коровы.

Нам не светит благодать

с ленью, отдыхом и песнями:

детям надо помогать

до ухода их на пенсии.

Не сдули ветры и года

ни прыть мою, ни стать,

и кое-где я хоть куда,

но где — устал искать.

Всюду ткут в уюте спален

новых жизней гобелен,

только мрачен и печален

чуждый чарам чахлый член.

Заметь, Господь, что я не охал

и не швырял проклятий камни,

когда Ты так меня мудохал,

что стыдно было за Тебя мне.

В одной ученой мысли ловкой

открылась мне блаженства

бездна:

спиртное малой дозировкой

в любых количествах полезно.

На старости я сызнова живу,

блаженствуя

во взлетах и падениях,

но жалко, что уже не наяву,

а в бурных и бесплотных

сновидениях.

Сегодня многие хотят

беседовать со мной,

они хвалой меня коптят,

как окорок свиной.

А все же я себе союзник

и вечно буду таковым,

поскольку сам себе соузник

по всем распискам долговым.