ПОЛ: Добрый день, мистер Мит, это агент Нади Саадик, Пол Дуб-Принц.

[Я так понимаю, что он придумал Дуб-Принца на ходу.] ПРОДЮСЕР: Добрый день. Да-да, мне только что дали ваш номер. Знаете, как мы вас нашли?

ПОЛ: Через журнал «Мощчь»?

ПРОДЮСЕР: Точно. Мы прочитали публикацию в «Мощчи». Вы примерно представляете себя нашу программу? ПОЛ: Да.

ПРОДЮСЕР: Отлично. Мы думаем, что Надя — как раз тот человек, которого мы могли бы использовать в нашей программе на выходах или чтобы проиллюстрировать какие-то музыкальные темы. А еще нам во всем этом нравится то, что она играет на лютне.

ПОЛ: [молчит].

ПРОДЮСЕР: Ну, это своего рода внутренняя шутка. У нас в каждом выпуске должно быть что-то созвучное со словом «лютый».

ПОЛ: Ага. Понял. «Лютый».

ПРОДЮСЕР: Так вот, если бы она сыграла у нас на лютне, это было бы просто отлично. Это будет забавно, в нашем стиле.

ПОЛ: Имейте в виду, ома из Бангладеш.

ПРОДЮСЕР: Да-да, мы вообще любим всякое такое муль-тикультурное.

Пол истязает Мита разговором о сроках и гонорарах и наконец договаривается, что в следующем месяце вымышленная Надя будет участвовать в программе. (Мы ее умоляем, но Шалини отказывается. Надя — не напоказ.)

На обложке номера красуются пятеро двадцатисчемтолетних, которые смотрят со страницы прямо в светлое будущее, а сверху написано:

БУДУЩЕЕ: ЗДЕСЬ И НАВСЕГДА!

Прямо перед тем как номер идет в печать, до владельца здания доходит, что мы все еще там. Нам дают неделю, чтобы убраться.

Редакция переезжает из списанного дома на пятый этаж стеклянного офисного здания в центре города. Рекламный отдел «Кроникл», заинтересованный в том, чтобы мы с Муди были под рукой для каких-нибудь срочных поручений, размещает нас у себя, а вместе с нами — Шалини с «Хам» и Карлу с «бОИНГ, бОИНГ», предоставляет нам помещение в 800 квадратных футов и окнами от пола до потолка за $ 1000 в месяц, и эту сумму мы с Муди с легкостью выплачиваем, безбожно завышая цены за дизайнерскую работу.

Но рутина уже началась. Окна не открываются, и даже анекдоты про евреев и мормонов, ставшие почти дежурными, неспособны остановить волну отчаяния и гниения. Чистый энтузиазм выдохся, и теперь мы работаем иначе, когда неизбежна обязаловка, когда приходится делать что-то лишь потому, что от тебя этого ждут, когда надо ходить куда-то каждый день лишь потому, что ты приходил туда накануне, и наша работа превращается в работу для иных животных, тягловых, и в корне противоречит нашему плану, и это очень, очень плохо.

* * *

А дома с опозданием возвращаются библиотечные книжки, надо добывать большой планшет для нарисованной Тофом карты Африки и ходить за продуктами в магазин, где нас уже знают и помнят, что нам не нужна тележка, чтобы дотащить пакеты до машины, потому что двое мужчин прекрасно могут справиться с шестью пакетами (я несу четыре, а Тоф — два), и мы любим носить их, идя бок о бок, потому-то на этом и настаиваем. Однажды вечером, сразу после похода за продуктами и непосредственно перед визитом в книжный магазин, с северного конца Шэттак-авеню на левую часть центрального Беркли обрушивается стремительный, клокочущий вулкан огней. Светят ярким светом фары мотоциклов, взрываются красным и синим полицейские машины, а следом плывет ленивый поток сияюще черного. Какая-то процессия. Слишком поздно для похорон — уже стемнело — но тогда что?..

Они проезжают мимо, и как раз в тот момент, когда нам кажется, что они скроются из виду, они останавливаются.

От кортежа по направлению к нам идет человек.

— Клинтон, — говорит он. — Ужинает в «Шез-Панисс».

Мы мчимся.

И оказываемся на месте в числе первых. Я горю восторгом. (Не забывайте: дело происходит году в 93-94-м.) Объясняю Тофу, как это потрясающе, что здесь президент, и не просто какой-нибудь президент — хотя, пожалуй, на самом деле это не так уж важно, — а президент, который… блядь, в общем, у нас от этого человека слегка едет крыша. Он говорит именно так, как должен говорить президент — не то чтобы наставительно, просто он умеет говорить фразами, сложными предложениями, у которых есть начало, конец и придаточные — а его запятые можно буквально услышать! Он знает ответы на разные вопросы. Он умеет пользоваться аббревиатурами и помнит имена иностранных лидеров и членов парламентов. Это греет душу, благодаря ему наша страна выглядит умнее, а это очень важно, и мы так долго были этого лишены. О, сколько раз мы с Тофом валялись на кровати, мои ноги возлежали у него на спине, и слушали, как Клинтон говорит, как он раскладывает все по полочкам — черт, ну как это ему удается? Тоф, говорил я, смотри: это действительно умный человек, а может быть, даже гений. Этот человек по-прежнему читает книги, он эрудированный, обаятельный и кажется очень настоящим, и он, конечно же, настоящий, по крайней мере гораздо настоящее нескольких предыдущих, которые были слишком старыми для нас, а мы никогда толком не знали таких старых людей, что они совершенно невменяемы, — и хотя мы надеемся, что он настоящий, хотя, сказать по правде, настоящий он не вполне, но все же более настоящий, да и достаточно умен, чтобы казаться настоящим, как ни верти, он на коне… И вот теперь он сидит здесь, в двух шагах от нас, и приобщается к новейшим экстравагантным откровениям Калифорнийской Кухни!

Мы решаем дождаться его выхода. Я мчусь к автомату позвонить Кирстен. Она была уже в постели, но говорит, что придет. Тоф мчится в магазин за едой — «фиг-ньютонами», рутбиром[139]и карамелью.

— И никаких комиксов, — говорю я.

— Ладно, — говорит он.

— Я серьезно. Я засекаю время. Это все-таки президент, мой мальчик.

— Ладно, ладно, — говорит он.

Пока его нет, люди продолжают подтягиваться. Возникает общее движение, всенародный порыв, точь-в-точь как представлял себе это Фрэнк Капра[140]:

— Чарли, почему все галдят?

— Люди говорят, в этом доме президент!

— Президент? Ничего себе…

Когда Тоф возвращается, с каждой стороны ресторанной двери собралось уже человек по двадцать. На другой стороне улицы неподвижно стоят машины и фургончики неторопливого каравана; все дверцы открыты. Агенты ходят, зыркают и шепчутся, — показывают всем, что они настоящие агенты, мечтая, чтобы их в этот момент видели их друзья.

Приходит Кирстен; она в пижаме. Прошло уже минут двадцать, и у дверей собралось уже около пятидесяти человек; некоторые стоят на той стороне улицы, около лимузинов.