Итак: сначала мы расстались. Потом Кирстен решила, что переедет в Сан-Франциско, и для меня это было просто прекрасно: нам нужна была дистанция, чтобы у меня не возникло искушения шпионить за ней, если бы вдруг воскресным утром меня неожиданно охватил приступ ревности при мысли, что она сейчас сидит у себя дома на диване с кем-то, в ком больше мужского начала, чем во мне. И все было замечательно, пока Бет, у которой как раз тогда закончился второй год на юрфаке, не решила, что, понимаешь, ей бы хотелось… в общем, она собирается переехать из Беркли (в Беркли она жила всего в нескольких кварталах от нас, тут она всегда под рукой, всегда на подхвате, всегда готова помочь во всем, что лишь может понадобиться), переехать в город, на другую сторону залива, через мост, воду и еще несколько миль, в Сан-Франциско, где они будут жить с… Кирстен!

Звонит Кирстен:

— Правда, здорово?

Потом звонит Бет:

— Правда, здорово?

Нет, это совсем не здорово. Мы с Тофом остались одни. Все пропало. Если мне придется справляться со всем в одиночку, я утрачу контроль над нашей жизнью, которым обладал до этого, стану срываться на Тофа, который будет молча впитывать в себя мой стресс, а потом у него начнутся вспышки раздражения, в результате которых придет в упадок наше жилище, ну а потом он потребует, чтобы его отдали в военное училище, где он станет первым учеником и, подрастая, начнет коллекционировать черепа животных и писать письма заключенным в тюрьмах. В результате все, конечно, обошлось малой кровью: Бет приезжала в Беркли почти каждый день, но все-таки, чтобы снять напряжение (срок нашей аренды заканчивался всего через несколько месяцев, а Тофу надо было переходить в среднюю школу), у нас оставался единственный выход — отправляться следом. Мы стали искать жилье в Сан-Франциско. И до сих пор его ищем.

У нас не было ни малейшего понятия, с чего начинать. Я снова тешил себя идеей чердака-студии, огромного чердака в доме к югу от Маркет-стрит, с выходом на крышу, бесконечным пространством для вещей, с окошком в потолке и стенами, которые можно разрисовывать, создавать на них изящные фрески, которые позже оценят в миллионы и со всей осторожностью снимут и перевезут в Музей современного искусства на постоянную экспозицию. Но когда мы осматриваем этот район — от Бэй-бриджа до Миссии, то убеждаемся, что он не годится. Деревьев нет, зато слишком много цемента и кожаных курток. А как только выходим за пределы района «к Югу от Маркет-стрит», то уже не можем договориться, какой район нам подходит.

Хэйт? Нет-нет, говорит Марни. Наркотики, бездомные, и эти бесконечные омерзительные хиппи из округа Марин клянчат у тебя мелочь.

Миссия? Нет, я бы не советовал, по крайней мере с Тофом, говорит Муди. Наркотики, проститутки, уличная шпана.

А почти все остальные районы слишком далеко от его новой школы. Мы звоним по объявлению: квартира с двумя спальнями в двух шагах от Долорес-парка, — хотя Пол утверждает, будто приличный процент городских наркокурьеров называют его своим зеленым домом, а еще всего неделю назад там застрелили молодую парочку, убили без всякой причины, средь бела дня, когда они грелись на солнышке.

Хозяева квартиры — пара немолодых гомосексуалистов, которые живут в другой половине того же дома. Дом большой, с высокими потолками, приемлемый по цене, правда выкрашен в голубой и розовый цвета, но во всех остальных отношениях идеален. Я заполняю форму, предоставляю им всю информацию, вру о наших доходах — этому искусству я обучился в совершенстве — и позже тем же вечером пишу им длинное письмо, где умоляю их сдать нам это жилье, напоминаю, что мы появились первыми, что мы люди тихие и хорошие, трагические и отчаявшиеся, что у нас есть миссия — жить, страдать и учиться. Я хочу рассказать им — и едва не рассказываю — свой сон, что приснился мне прошлой ночью: в этом полусне-полубреду я попал в кровь Тофа: я стал какой-то микроскопической частицей, как в «Фантастическом путешествии»[141], и оказался в его крови, видел залежи плоти, видел другие частицы — красные, лиловые, фиолетовые, грязно-серые и черные, я носился на скорости, от которой захватывало дух, и все вокруг летало туда-сюда, в капилляры и из капилляров, а потом я неожиданно полетел в небо — здесь я не очень уверен, был ли я все еще внутри Тофа, мог ли организм Тофа заключать в себе еще и небо, — пролетел через несколько уровней атмосферы, сначала голубой, потом белый, а потом беззвучно перенесся в черный космос и оттуда далеко внизу увидел круглую Землю. Мне почему-то показалось, что эта история, как и положено, должна вызвать у них симпатию, но потом забеспокоился, не окажется ли эта информация, так сказать, несколько избыточной.

Я еду к круглосуточному «Кинко» и отправляю письмо по факсу, чтобы они получили его утром, прочитали при лучах восходящего солнца, полюбили нас и не стали рассматривать другие варианты. Утром нам звонят.

— Дэвид?

Для геев я — Дэвид.

— Да, — отвечаю я.

— Очень славное письмо вы прислали по факсу.

— Спасибо. — Облегчение. Дело в шляпе. Все-таки у меня глаз…

— Но вообще-то мы ищем гомосексуальную пару.

Невероятно. Спрос на съемное жилье в Сан-Франциско взлетел до невиданных высот — в большой степени это связано с массовой миграцией выпустившихся из колледжей поклонников «Реального мира», — и с нами обращаются как с существами второго сорта. Мы ниже гомосексуальных пар. Мы ниже женатых пар, неженатых пар, одиноких женщин и одиноких мужчин. Домовладельцы не отвечают на наши звонки. Мы смотрим квартиру, светлую, с двумя спальнями, в очень хорошем районе, и мы точно знаем, что мы первые — мы всегда приходим первыми, — но несмотря на то, что пухлый хозяин сам отец-одиночка и хотя мы показали ему все возможные бумаги из банка, из которых следует, что в состоянии его оплачивать, — он сдает ее…

— И кому же?

— Одному врачу.

Нам становится не по себе. Мы в ужасе, в ужасе от того, что в наши дни двое таких, как мы, опять подвергаются дискриминации, и только из-за того, что мне двадцать пять лет, я не работаю ни в каком солидном месте, зарабатываю всего $ 22 000 в год и живу с двенадцатилетним братом, который, как сказано в бумагах, платит почти половину арендной платы…

Ладно. Истории про аренду — это скучно.

Достаточно сказать, что нам пришлось жутко унижаться, чтобы снять нашу теперешнюю квартиру в тихом районе, рядом с его новой школой, рядом с кинотеатром, рядом с продуктовым магазином, от которого можно пройти пешком с сумками в руках без машины и без тележки. Как и положено мужикам. В квартире есть окно для Тофа — оно огромное и выходит на запад, — и окошко для меня — из него виден квартал пенсионеров. Это уныло, но если вдуматься как следует, так оно и должно быть, и мне нравится, что я принес себя в жертву, уступил ему комнату, которая побольше, где светло и эркер. И мы набрасываемся на Сан-Франциско. Вдруг выясняется, что от нашего дома всего за пять минут можно доехать на велосипеде до бугрящегося дюнами пляжа Бейкер-бич, где слева Тихий океан, а справа Золотые Ворота, и еще всего в нескольких кварталах от нас база Пресидио, задыхающаяся от сосен и эвкалиптов, не так давно списанная и едва ли не заброшенная. Мы пересекаем на велосипеде этот город-призрак из белой штукатурки и дерева на кричаще-зеленом фоне, где все так вольготно и непринужденно развалилось на земле, до смешного дорогой, одной из самых дорогих на свете. Пресидио устроен безумно — с этими вкраплениями перелесков, заброшенными бейсбольными площадками около домов стоимостью в миллион, но, разумеется, никакой логики нет в Сан-Франциско вообще: это город, построенный из мастики и щеточек для курительных трубок, клея-герметика и разноцветного строительного картона. Его создали феи, эльфы, счастливые дети с новыми цветными карандашами. Почему бы не раскрасить его розовым, пурпурным, радужным, золотым? Какого цвета бар для байкеров на 16-й улице, рядом с шоссе? Он сливовый. Сливовый. Солнце такое яркое и светит так прямо, что углы домов кажутся чистенькими, хрустящими — контрфорсы, переходики, башенки — остатки всевозможных хайвеев — радужные тряпичные флюгеры — сексуально-роскошная листва. Только случайно его можно принять за такой город, где в самом деле живут и работают, где по дорогам можно ездить, а в домах жить. Все остальное время он просто чья-то выдумка, причуда. Даже поездка к Марни — в Кастро и обратно — превращается в приключенческий роман: вот холм, а за ним другой (о жалкий плоский и прямой Иллинойс!), одна перспектива сменяет другую, дорога вьется — а что, если у меня откажут тормоза? а что, если у кого-нибудь другого откажут тормоза? — это настоящее приключенческое кино в вылинявшем «техниколоре», а в ролях — ярко одетые неудачники всех мастей. Жители Сан-Франциско всегда готовы выкинуть что-нибудь этакое, что подтверждает и без того стойкую репутацию этого города — Города, как они сами его называют: бездомные разгуливают в плавках, делают стойку на руках, бесстыдно и невозбранно испражняются прямо на углу многолюдной улицы. Активисты бросаются пончиками в полицейских в защитной экипировке; велосипедистам позволяется душить уличное движение на Маркет-стрит, но их арестовывают при попытке проехать по Бэй-бриджу. Когда мы в первый раз оказались на Хэйт-стрит, мимо нас, шатаясь, пробежал человек, у которого на голове была кровавая рана, а через десять секунд — еще один человек с такой же раной; он орал — видимо, на первого. В руках у него была теннисная ракетка. Повсюду — знаки того, чем озабочены обитатели города, что они считают неправильным, а это множество разных вещей, в числе которых: виноград, гранулированный сахар, автомобили в городе, скейтборды в его центре и тоннели под округом Марин. В знаки дорожного движения вносятся коррективы: