был для него подлинной трагедией, после которой он продолжал состоять в КПСС, как многие ветераны, не задумываясь над тем, что эта партия юридически прекратила свое существование. Они, победители, не растеряли веру в революционные идеалы, которые объединяли, как и Победа в Великой Отечественной войне, многонациональный советский народ. С ними можно было не соглашаться, спорить, но трудно было их не уважать. Хотя бы потому, что они отстаивали свое право на осмысленно, а не впустую прожитую жизнь. Революционный год – февраль и октябрь – освободил не только моих сородичей из местечек на юго-западе Российской империи. Кого-то с наганом, кого-то без оного. Национальные окраины огромной империи пришли в движение вслед за историческими потрясениями в сердце метрополии. А где-то и раньше них.

И всякий раз, когда я понимаю, что кроме правды моего отца и его товарищей была другая правда и другая жизнь, которую важно пережить и принять, меня нередко охватывает чувство не то чтобы сыновней вины, но уж точно чувство неловкости, которую не преодолеть отсылками к исторической справедливости. Несмотря на мучительное расставание с юношескими поэтическими революционными образами, навеянными строками Булата Окуджавы о «комиссарах в пыльных шлемах». Несмотря на то, что с годами стало ясно: не надо грезить о «социализме с человеческим лицом», так как «человеческое лицо» может быть безо всякого социализма. Впрочем, мне с трудом удается разглядеть это человеческое лицо в реальном капитализме. Наверное, потому, что с годами ослабевает зрение.

Но только глухие к чужим страданиям пламенные революционеры не могут расслышать боль, которая прорывается, к примеру, в размышлениях князя Ивана Шаховского о судьбе Российской империи и ее аристократии. Да и просто о судьбе русских людей, связавших свою жизнь с Белым движением, которые искали горького пристанища на чужбине. Понятно, что эта боль притупилась с годами, но все равно осталась болью. Даже в Королевстве сербов, хорватов и словенцев (с 1929 года – Королевство Югославия), где бывшие царские офицеры и генералы получали те же воинские звания, что и на исчезнувшей Родине, но уже в королевской армии, им пришлось далеко не сладко. Что уж говорить про другие города и веси.

Помню, как в 1979 году в Белграде, задыхаясь от собственной смелости, граничащей с ужасом, отправился на кладбище, где в 1929 году был перезахоронен прах барона Врангеля, умершего в Брюсселе в 1928 году. В поисках церкви Святой Троицы, где находилась могила, спросил на скверном сербском языке у проходящей мимо красивой немолодой дамы, не поможет ли она мне найти дорогу к захоронению. Подозрительно взглянув на меня, она спросила по-русски: «Вы из Москвы?» И, получив утвердительный ответ, сказала с нескрываемым презрением: «Раньше надо было думать!..»

Но раньше думать было некогда. Всему свой срок. Наступил ли он сегодня? Отвечу по-чеховски уклончиво: «Если бы знать…»

Март 2017

Заложники вечности

Так случилось, что выставка «Революция. Русское искусство 1917–1932», посвященная 100-летию Октябрьского переворота, открылась для широкой публики в Королевской академии искусств в один из самых сложных, наверное, периодов российско-британских отношений со времени завершения Второй мировой войны. И дело не только, что называется, в большой политике.

Даже мое поначалу вполне мирное посещение Палаты общин Парламента Ее Величества, где предполагалась встреча с депутатами, образовавшими группу взаимодействия с российскими коллегами, вполне скоро превратилось в вежливую, но жесткую дискуссию. Честно говоря, я не собирался выходить за рамки своего мандата, напомнив, что занимаюсь международным культурным сотрудничеством, но почти каждый из моих собеседников считал своим долгом чуть ли не прокурорским тоном произнести ряд фамилий и географических названий, не имеющих ничего общего ни с Толстым, ни с Достоевским, ни с Чеховым, ни с Шекспиром, ни, понятно, с Ясной Поляной, Стратфордом-на-Эйвоне или с Таганрогом. Вспоминаю об этом, вовсе не желая хоть как-то обидеть своих британских знакомых: в конце концов, каждый имеет право на свое видение проблем современного мира. Просто мне пришлось им напомнить, что это относится и к нам тоже.

Понятно, далеко не всегда культура накрепко пересекается с политикой. Как правило, гастроли Большого и Мариинского театров, музейные экспозиции или драматические спектакли из России в Лондоне и Эдинбурге оценивают критики, владеющие своей профессией столь высококлассно, что им нет нужды выходить за ее пределы. Но скажу честно: в случае с новой выставкой в Королевской академии искусств было от чего поволноваться. Как говорится, искусство искусством, но при слове «революция» от политики увернуться достаточно сложно. К тому же британские СМИ никогда особо не жаловали ни царскую, ни новую Россию, ни тем более СССР. Постоянством доброжелательности к нашей стране отличалась разве что газета британских коммунистов «Утренняя звезда» (Morning star), по которой шестьдесят лет назад я начинал учить английский язык. Но она канула в Лету незадолго до развала СССР и запрета КПСС, а остальные британские газеты, журналы, радиостанции даже в годы нашей естественной близости во время Первой и Второй мировых войн сохраняли определенную настороженность к российским союзникам. И хотя задушевные беседы с лондонскими таксистами, куда более дружелюбные, чем с парламентариями, оставляли некоторые надежды на то, что русофобия британских СМИ не затронула толщу народной жизни, все же возникали опасения, что у членов Палаты общин больше шансов прийти на выставку русского революционного искусства, чем у водителей кэбов.

Словом, Кристофер Ле Брюн, президент Королевской академии искусств, шел на определенные политические риски при всей уверенности в том, что художественное творчество выше любой политики. Ведь трудно развеять устойчивое убеждение, что искусство революционной поры всегда пронизано идеологией, что оно погружено в определенный политический контекст эпохи и всегда заражено и заряжено имени Авторы и кураторы выставки – здесь ключевую роль сыграла Наталья Мюррей, российский историк искусства, долгое время живущая в Великобритании, – тоже не могли избежать могущества и магии революционной эпохи. Но одновременно постарались взглянуть на нее глазами историков, которым чужды сиюминутные страсти и страхи. Уверен, что через сто-двести лет, когда политические и художественные конфликты 10 – 30-х годов XX столетия утратят современную злободневность, актуальную рефлексию, которой мы больны по сей день, окажется, что сближения не менее важны, чем непримиримые столкновения.

Но со времен Великого Октября прошло всего сто лет, и нужна безусловная смелость, чтобы разместить в одном выставочном пространстве художественные отображения Ленина, Троцкого, Сталина, их врагов и единомышленников. Нужно расслышать гул революционной эпохи, ее внутреннее единство, чтобы рядом с соцреалистическими полотнами Исаака Бродского, увековечившего вождя революции, или пропагандистскими плакатами Густава Клуциса поместить работы Казимира Малевича, Марка Шагала, Василия Кандинского. Нужно разглядеть взаимосвязь между классическими фотопортретами