Лицензия на убийство

Как только политическая элита решает, что ведение наступательной войны желательно, она обычно считает необходимым оправдать это решение в умах тех, кто будет сражаться, проливать свою кровь и нести экономическое бремя. Иногда призывов харизматического лидера, который пользуется доверием широких масс, достаточно для мобилизации воли народа. Легитимность может быть обоснована множеством священных причин: крестовым походом с целью вернуть утраченные святые места или оккупированные провинции, помощью и спасением находящего в отчаянном положении братского государства или обеспечением права на самоопределение этнической группы. Людям придется биться за такие противоречивые идеалы, как создание или, наоборот, свержение коммунистического государства, роспуск или сохранение союза. Оборонительные войны для защиты родины, ее политической или социальной системы тоже мобилизуют народ.

По мере того как образ Врага укрепляется в сознании масс, абсолютная приверженность своей группе или государству становится твердой. Народ подпитывают две сильные эмоции: любовь к стране и ненависть к противнику. Чувства тревоги и страха из-за возможного поражения и установления господства Врага лишь добавляют мотивации и решимости драться. Такие же эмоции и такая же мотивация имеют место в случаях гражданских войн, революций и восстаний. Ненависть к имперскому правящему классу или доминирующим политическим партиям стала движущей силой Французской и Русской революций, гражданских войн в США, Испании и Камбодже. Красная армия и Белая гвардия во время революции в России, южане и северяне в Гражданской войне США, роялисты и республиканцы во Франции были зациклены на имевшихся у них образах Врага и стремлении его уничтожить.

Политические лидеры не только стимулировали стремление убивать, но и придавали этому стремлению четкое направление. Они манипулировали настроениями людей, драматизируя национальные цели и демонизируя угрожающий образ Врага, а также играя на человеческой склонности подчиняться власти государства. В прежние времена аура непогрешимости, получаемая правителями по праву статуса, давала им почти полный контроль над сердцами и умами населения.

В то же время, когда государственное руководство подстегивает энтузиазм масс, направленный на то, чтобы сделать образ Врага максимально отвратительным, оно отменяет табу на насилие. Моральные установки, запрещающие убийства, грабежи и уничтожение имущества, что характерно для отношения к себе подобным, еще сильнее размываются в период боевых действий. Под давлением таких факторов, как дисциплина и верность воинской части, ожидание наказания за непослушание, солдат готов решать главную задачу – уничтожать или, по крайней мере, выводить из строя врагов. В режиме «убей или убьют тебя» у него нет времени для рассуждений о гуманности, которые могут помешать его эффективным действиям.

Образ Врага гасит любую эмпатию, соображения и запреты, касающиеся невозможности отнять человеческую жизнь[288]. По мере кристаллизации образа врага солидарность со «своими» и преданность делу усиливаются. Противники более не рассматриваются как «такие же, как мы», а, скорее, как что-то совершенно иное – «недочеловеки» или «нечеловеки». Участие в боях в составе коллектива укрепляет связи между солдатами и усиливает ненависть к Врагу. Как только бойцы вовлекаются в схватку, они все больше подвластны убеждению, что их дело правое. Чувство преданности стране и оставшимся дома близким распространяется и на сражающихся бок о бок командиров, и на боевых товарищей. Такую близость и готовность к самопожертвованию некоторые авторы прослеживают в изначальных, первобытных связях людей, имевших место между родственниками еще в каменном веке[289].

Коллективный характер убийств был проиллюстрирован событием в местечке Сонгми во время Вьетнамской войны, когда рота американских солдат во главе с лейтенантом Уильямом Келли впала в неистовство. Их движущей силой являлась убежденность, что поскольку Враг убивал их товарищей (включая всеми любимого сержанта, подорвавшегося накануне на мине-ловушке), все гражданские лица – старики, женщины и дети – заслуживают одного: быть уничтоженными. Жажда мести затмила любые человеческие чувства по отношению к беззащитным жертвам. Резня продолжалась, несмотря на очевидную неспособность вьетнамцев к какому-либо сопротивлению и на их мольбы о пощаде. Убивали и поодиночке, и группами. На судебном процессе лейтенант Келли в свою защиту привел аргумент, что он лишь «выполнял приказ»[290]. Он вспоминал: «Я представлял себе людей в Сонгми так: это просто какие-то тела, и они меня никак не волновали… Я думал, что это не может быть неправильным, иначе возникло бы чувство жалости»[291]. Как указывал политолог Роберт Джервис, если было совершено какое-то зло, он просто не мог его совершить; а если он его совершил, это не могло быть злом[292].

В то время как имидж злобного Врага, только укрепляемый в сознании представлением о собственной правоте и праведности, побуждает солдат творить на войне неописуемые зверства, часто случается так, что психологически трудно нанести какой-то вред вражескому солдату, если воспринимаешь его человеческим существом. Гуманные чувства вытесняют враждебность, когда непосредственная угроза уменьшается, а человеческая природа солдат другой стороны становится очевидной. Например, было замечено совместное празднование Рождества стоявшими друг напротив друга на передовой английскими и немецкими солдатами в 1914 году: они вместе пели, обменивались подарками, даже играли в футбол. Заметившие это командиры расценили происходящее как опасный прецедент и запретили солдатам вести себя подобным образом.

Джордж Оруэлл рассказывает забавную и показательную историю о том, как он, будучи снайпером в рядах республиканцев во время гражданской войны в Испании, держал на прицеле неприятельского солдата и был готов спустить курок:

«Мужчина, вероятно несущий какое-то сообщение офицеру, выпрыгнул из окопа и побежал вдоль бруствера, находясь у всех на виду. Он был полуодет и держал свои штаны вверху обеими руками, когда бежал. Я удержался от того, чтобы выстрелить по нему. Да, действительно, я был плохим стрелком и вряд ли попал бы в бегущего человека со ста ярдов. Но я даже не выстрелил – частично потому, что обратил внимание на эту деталь – его штаны. Я пришел сюда, чтобы стрелять в “фашистов”; но человек, держащий в руках штаны, не был “фашистом” – он был таким же человеческим существом, как любой из нас, поэтому тебе не хочется стрелять в него»[293].

Данный эпизод отражает распространенные переживания во время войны. Когда солдат видит вражеские войска на близком расстоянии, у него с большей вероятностью возникнет внутреннее сопротивление необходимости нажать на спусковой крючок или ударить штыком. Во время обеих мировых и корейской войн значительная часть американских пехотинцев не стреляли из винтовок при близком столкновении с противником. Чем на меньшем расстоянии находится жертва, чем вероятнее становится переход от обстрела и бомбардировок издалека к метанию гранат и рукопашному бою, тем выше психологическое сопротивление убийству[294].

Когда враг воспринимается солдатом как реальное живое существо (в особенности точно такой же человек,