Ву посмотрела на ками. Миролюбивые зеленые глазки, тонущие в складках щек и полные праздного любопытства. Толстопузый сплетник, от которого на деле не может быть вреда, тем более теперь, когда времени осталось мало… Ву улыбнулась. И, схватив на руки одного из лапитапов, при этом недовольно дернувшегося, сообщила:

– Мы тоже… трюкачи. Что-то вроде того.

Ками одобрительно закивал.

– И что у вас за представление? Я бы заглянул со своими.

Ву улыбнулась еще раз и отступила:

– Я пока его еще придумываю. И мне вообще-то уже пора. Доброй вахты, ло.

– Доброй вахты, ла.

Из почтового отделения, расположенного на ветхом полустанке, Ву снова направилась в город. Она шла неторопливо, но не особо разглядывала убогие постройки. В Аканаре жалким был даже товуриат – косой, с отстающими часами; его нижняя половина была выстроена из кирпича, а верхняя – из ноздреватого белого известняка. В преддверии Перевеяния и Съезда местный бедолага-товур наверняка не находил себе места. Это можно было понять и по количеству уборщиков на улицах, и по тому, как пытались принарядить здания: заново красили облупленные стены, развешивали дешевые гирлянды и фонарики, выставляли – там, где это могли позволить крыльцо или подоконник, – вифули, большие ядовито-зеленые овощи, выскобленные изнутри. На овощах вырезали лица или узоры, с пары вифулей на Ву даже глянул рыцарь Аканно: она узнала его по шлему с витой раковиной вместо пера.

– Какой глупый городок… – пробормотала Ву, поглядев на зайцев. Один из них облизывал овощ на крыльце мясной лавки. На плотной зеленой кожуре был аккуратно вырезан бродячий замок.

Во всей этой убогости Ву виделось нечто вполне ясное. Предопределение, иначе и не скажешь. Вся суть процветающей Великой Матери, останки первых детей которой покоились поблизости. Будет забавно, если и нынешние дети увидят эту суть. И подобное можно было бы устроить. У Ву имелись на это силы, вот только… зачем?

Она ведь осталась одна. Ву сбежала тогда, она сбежала, когда ей еще хотелось, чтобы человек с черным платком на лице снял его и улыбнулся во весь рот, по-настоящему. Забавно. Кажется, это было последнее, чего ей хотелось по-настоящему, вряд ли вообще есть что-то сильнее детского желания быть любимым. Когда взрослеешь, у таких желаний появляется двойное дно.

Когда-то

– И это можешь?

Он сидел на корточках напротив. Улыбался, это было видно по его внимательным голубым глазам, пусть рот и скрывала ткань.

– Да, – гордо ответила она. – Я верну тебе что захочешь.

– Что бы это ни было?…

– Ага.

Птица в сложенных ковшиком руках совсем остыла. Она лежала, распластав крылья, из-под встопорщенных серых перьев виднелся ряд других: голубоватых, крошечных, орошенных кровью. Ладонями Ву ощущала мягкий пух птичьей грудки и жесткие лапы, сведенные судорогой.

– Смотри.

Она чуть-чуть наклонила голову, не обращая внимания, что пряди падают на лицо. Сосредоточилась. И, лукаво поглядывая на мужчину напротив, стала аккуратно дуть.

– Что ты…

Ву обдувала маленькую головку, свернутую шейку, обмякшую спинку в аккуратных рябых перышках. Она знала, это похоже на…

– Не может быть.

…Ветер. Просто ветер, который, пробравшись в комнату под утро, гонит затянувшийся сон.

Конор подался вперед, словно большой, красивый зверь, если бывают звери с такими глазами и такими пальцами. Взгляд был прикован к Ву, ей это очень нравилось, она торжествовала. Получилось! Она завладела его вниманием и теперь не отпустит его к черноволосой, неприветливой Замарашке, вечно пахнущей углем и маслом. Ву лукаво улыбнулась.

– Подожди. – И она дунула на перышки еще раз.

Скрюченные птичьи лапки дернулись раз, другой, царапнули ладони. Слабое тепло разливалось по изувеченному тельцу, не хватало только стука в грудной клетке. Но сердце забиться уже не могло.

– Вот так.

Птица затрепыхалась. Она приподнялась, завертела головкой, раскрыла острый песочно-рыжий клюв, словно хотела пить. Ее движения казались изломанными, неловкими. Крылья неровно хлопали и бились. И все же…

– Она жива?

– Глупый, – сказала Ву. – Она снова может летать, вот что главнее. Самое главное – это летать.

Конор молча смотрел на птицу. Она еще чуть-чуть повозилась у Ву в ладонях и наконец расправила крылья. Видимо, почувствовав в себе достаточно сил, птица вспорхнула и улетела.

– Как ты сделала это?

Он бережно взял ее ладони в свои. Конор пристально рассматривал ее руки так, будто бы все дело было в них. Может. Ву не знала, но так или иначе, она не собиралась вырываться. Девочка сдула со лба прядь и объяснила:

– Я чуть-чуть поиграла в ветер. Мы все играем в ветер. Только ветру подвластно улетевшее.

– А вы говорите что-нибудь про себя, когда… делаете это?

– Зачем?

– Да нет, просто Ширу странно вас называет.

– Как же?

Конор явно колебался. Но, склонив голову, все же сказал:

– Заклинатели. Заклинатели тэ.

Он отпустил ее руки, но продолжал внимательно на нее смотреть. Ву глядела в ответ. Она любовалась. Черные волосы, голубые глаза, очерченные скулы. Даже острый длинноватый нос был просто чудесным, таким чудесным…

– Если ты умрешь, я тебя оживлю. Ты красивый.

Она была совсем маленькой. Но даже тогда поняла, что, наверное, зря это ляпнула. По бледному лицу напротив пробежала мутная тень, правда, тут же исчезла. Глаза залучились привычной невидимой улыбкой.

– Это было бы очень мило с твоей стороны.

Но он испугался. Ву почувствовала это и захотела сказать что-нибудь еще, чтобы его утешить. Но ей пришло в голову только одно:

– Ты не умрешь.

– Кто знает… пойдем к остальным.

…Потом, пролетая над расстреливаемым поездом, она не видела, что Конор едет в Аканар без привычного платка. В чужом мундире. Под чужой личиной. Она услышала об этом позже, когда на остров явился Страж, и затем, когда к седому человеку с лицом Конора приезжал человек-ящерица.

А тогда она просто оплакивала свою птицу и свое нарушенное обещание.

Оживить.

Пусть даже существа, которым насильно возвращали их тэ, больше не дышали и ничего не помнили. Пусть даже эта новая жизнь была только тенью настоящей. Они могли летать. Летать – главное.

Маленькая воскресшая птица забыла своих птенцов. Большая, воскреснув, забыла бы Ву. И птенцов тоже.

* * *

Резные фигуры заполоняли все пространство близ старого домика. Их было примерно три десятка, и ни одна не повторяла другую в своей красоте или уродстве. Старик Илайа постарался на славу, наверное, уже выполнил весь заказ. Алопогонные, прибывающие в город с Перевеянием, должны были после Съезда забрать ростры для новой партии своих кораблей.