– Дорогой друг мой, – вновь начал маркиз, – величайшим удовлетворением должно быть для нас обоих, что в такое время мы можем подать друг другу руки! Вот тебе моя рука, хотя бы она была в силах лишь на прощальное пожатие. Но всякое искреннее прощание есть подкрепление будущего. Ты глядишь в будущность бодро и доверчиво, не так ли, сын мой?

– О, – возразил Мирабо, удерживая руку отца, – будущее – пока еще непроницаемая и бурная ночь, распростертая над Францией. Наихудшее может и должно свершиться. И лишь когда оно свершится, тогда, я верю, будет лучше. По-видимому, король и королева не хотят и не могут поступать иначе. Они пренебрегают всякими признаками готовящейся им участи, и не один добрый совет не проникает сквозь их ослепление.

– В Париже дела плохи? – спросил маркиз.

– Двор ищет своего спасения в войске, окружающем с некоторых пор Париж и Версаль, – отвечал Мирабо. – Но эти солдаты, если не поспешат их отозвать, насядут, как каркающие – вороны, на труп монархии. В печальном заблуждении, что бедствие истекает из национального собрания, последнее теперь также окружено военными отрядами для преграждения доступа к нему народа. Отряды эти усилены несколькими полками, состоящими из чужих национальностей, а именно из немцев и поляков. Этот выбор ясно показывает, что при известных обстоятельствах готовится народу. Число войск между Парижем и Версалем, увеличиваясь ежедневно, доходит уже до пятидесяти пяти тысяч; взад и вперед двигаются огромные артиллерийские обозы; назначены места для целых батарей; все дороги, вдоль и поперек, все мосты усеяны солдатами, все аллеи превращены в военные посты. Такой-то роковой свитой деспота окружает себя король в эту минуту, принимая национальное собрание за неприятельский лагерь, тогда как свобода совещаний собрания была бы сильнейшею и могущественнейшею защитой против всех врагов короля. В таком опасном положении мы решили подать королю адрес, составление которого было поручено национальным собранием мне. Твердо и умеренно, почтительно, но энергично умоляли мы в нем короля отозвать войско и, ввиду отсутствия какой-либо опасности для государства и короля, прекратить эти потрясающие общее доверие приготовления к войне. Я был в составе депутации, представлявшей адрес королю. Но король отказал в отозвании войск и даже под влиянием советов своих бездарных министров решился предложить национальному собранию удалиться для идиллического пребывания в один из маленьких городов Франции, например, Суассон или Нойон. При этом самое забавное то, что король подверг изгнанию своего министра Неккера, который действительно отнесся честным образом к намерению двора силою разогнать национальное собрание. Говорят, его так поторопили выездом в Швейцарию, что он едва успел собрать свои вещи.

– Ну, в Неккере вы ничего не потеряли, – возразил маркиз, слушавший с величайшим вниманием. Он хотел еще что-то прибавить, но, по-видимому, оживленный разговор сильно утомил его. Бледный и изнуренный, он опустился в кресло, а сильнейший приступ кашля, казалось, разрывал ему грудь. Встревоженный, Мирабо требовал послать за доктором, но маркиз отклонил это, приняв лишь лекарство из рук заботливой Елены.

Когда больной немного оправился, Мирабо приблизился, чтобы проститься с ним, и несколько раз печально и благоговейно поцеловал чело старца.

– Я еще сегодня должен поспеть в Париж и Версаль, – тихо сказал Мирабо. – Грозное положение вещей не позволяет мне оставаться дольше. Мы скоро увидимся опять, отец мой!

Маркиз медленно покачал головой и отпустил сына молча, но со светлым, полным выражения взглядом. Мирабо поспешно освободился, не будучи в силах долее выносить этого взгляда. Елена проводила его до соседней комнаты и, обливаясь слезами, шепотом сообщала ему свою тревогу. Мирабо нежно поцеловал ее глаза, взяв обещание, что она завтра же известит его о больном.

Вскочив на коня, Мирабо быстро проехал пространство от Аржантейля до Парижа, к воротам которого подъехал в первом часу пополудни.

Здесь, очутившись вдруг среди большого скопления солдат, расположенных лагерем у ворот столицы, ему пришлось подвигаться вперед медленно, с перерывами.

Среди возбужденных и шумных отрядов войска Мирабо заметил массу народа, оживленно и дружески братавшегося с солдатами, при всевозможных уверениях в дружбе и при чокании наполненными стаканами.

Солдатами было дано обещание не стрелять в народ, а он громкими восторженными восклицаниями, раздававшимися со всех сторон, свидетельствовал о достигнутом им успехе.

Мирабо въехал на улицы города и, к своему возрастающему удивлению, увидел, что возбуждение парижского населения приняло уже определенный, страшный характер. На многих улицах и площадях строились уже баррикады; вооруженные толпы с шумом и криком сновали взад и вперед, а гневные восклицания против двора, с выделявшимися лишь в честь Неккера и герцога Орлеанского виватами, разносились далеко в воздухе.

Чем далее углублялся Мирабо в город, тем более казалось ему, что все население Парижа высыпало на улицы и площади. Театры, как бы в знак общественного траура, были закрыты. С северной стороны города шел слух, что там народ поджег и обратил в пепел заставы. Мимо Мирабо пронеслась яростная толпа оборванных, изголодавшихся людей, страшный вид нищеты которых, вместе с их грозным ревом, говорил о готовившихся новых предприятиях.

Прежде всего Мирабо хотел добраться до Пале-Рояля, где надеялся открыть очаг восстания и его руководителей, а также думал найти там Шамфора в его квартире, узнать от него разные подробности и осведомиться насчет участи Генриетты и Коко.

Спускаясь по улице Ришелье, он встретил несколько отрядов драгунского полка Royal-Allemand[17], под предводительством командира – принца Ламбеска, и должен был остановиться на углу боковой улицы, чтобы пропустить солдат перед собой.

Из скопившейся по обеим сторонам улицы массы народа раздавались самые оскорбительные восклицания против драгун и против принца Ламбеска. Но полк, состоявший почти весь из немцев, из коих немногие понимали по-французски, не понимал бранных восклицаний народа, как прежде не понимал и дружественных. Но когда затем посыпался на них град камней, драгуны обнажили сабли и, по приказанию своего командира, с беспощадной яростью бросились на людей. Они гнали толпу по улице; один старик упал под их ударами; женщины и дети, попадая под копыта лошадей бешеных преследователей, испускали душераздирающие крики. Вдали рев и свист раздробившихся скопищ призывал к мщению. Это было первое применение военной силы против народа. По всем частям Парижа пронеслось теперь воззвание о том, чтобы народ запасался оружием и создал гражданскую гвардию.

Мирабо удалось освободиться от своей лошади в одном знакомом доме, и он пошел пешком в Пале-Рояль, все входы которого были запружены самыми возбужденными, грозно волнующимися толпами народа. Пробравшись к жилищу Шамфора под аркадами, он не застал в нем никого и вновь предоставил себя волнующейся кругом толпе, которая увлекла его с собою до первого двора Пале-Рояля, куда, по-видимому, все шли теперь.