Котляревский, возражая «против несправедливых ответов бунтовщиков», всюду держится за этот порядок вещей. Он обвиняет казаков в том, что они, возвратившись из похода, «остались посреди крепости» и не послушались начальников, велевших им расходиться, что затем, когда они разошлись, то все-таки ходили по городу «толпами» и приглашали «всех к своему единомыслию»; что ночью они охраняли себя «караулами»; что просьба была написана «без основания», т.е. употреблено вместо названия в «Войсковое Правительство» выражение в «Войсковое Общество»; что когда Котляревский, увидевший в действиях вожаков – Дикуна и Шмалька, «грубости», или, иначе говоря, своих конкурентов, приказал, в силу своего положения, посадить их на гауптвахту под караул, то «единомышленники» толпой до 100 человек освободили из-под ареста Дикуна и Шмалька и торжественным образом возвратились до куреней; что Дикун не исполнил указаний правительства насчет приложения к жалобам копий с каких-то бумаг; что те же Дикун и Шмалько, узнавши о приводе к присяге «некоторых старшин и казаков», очевидно, одних сторонников старшины, не допустили к присяге, так как таким порядком паны «за панами делают поноровку»; что казаки затем отставили «присяжных» куренных атаманов и избрали своих «новых»; что когда войсковое начальство велело казакам идти из города по селениям на заработки, казаки не послушались его и ели по куреням хлеб не для них заготовленный; что 6 августа, когда, по распоряжению Котляревского, войсковой пушкарь с десятью канонирами хотели взять Дикуна и Шмалька в правительство, они «не повиновались власти» – «не пошли в правительство»; что те же казаки, соединившись с городскими и приехавшими из селений на ярмарку казаками в одну толпу, «подняли престрашный крик», и когда старшины пытались «уговорить их к повиновению начальству», то гонялись за ними «с пиками и, кто чем мог, били»; что в том крике явственно слышались угрозы убить даже его, Котляревского, войскового атамана.

Одним словом, все возражения войскового атамана были нанизаны на одну и ту же нитку – «потрясания казачьих основ», хотя эти потрясания не выходили из рамок обычных в Запорожье приемов избирательной борьбы и выражения недовольства старшиною.

В ответах на другие пункты Котляревский частью пытался оправдать свои действия, а частью занимался собственной особой. Так, по словам Котляревского, хотя казаки и обвиняют его в вооруженном преследовании их, но он вооружил две команды с кордонов «только для виду, не заряжая ружьев», для острастки, «как предупреждения бунтов и спасения жизни моей и жизни членов правительства».

Точно так же, говорит Котляревский, «спасая жизнь мою бегством», я приказал Кордовскому, чтобы он снарядил команду под начальством полковника Высочина, поручивши ему дать, в случае нужды, «им страх пушечным выстрелом».

Кто грозил смертью Котляревскому, он не мог показать, но в «страшном крике бунтовщиков» были слышны угрозы такого рода по его адресу.

Записку с именами избранных в войсковые члены старшин Котляревский действительно показывал казакам по их просьбе, но выбирать других не приказывал.

Казаки терпели притеснения и обиды при Чепиге и Головатом, «но уже их на свете нет».

Войсковым атаманом не желали признать Котляревского казаки по причине не каких-либо обид, а просто потому, что бунтовали. Когда инспектор Пузыревский заявил им, что Котляревский назначен атаманом по воле Государя, казаки все единогласно несколько раз кричали: «не хотим Котляревского атаманом».

Были также слышны, доносит атаман, речи: «Как Государь может без нашего выбора жаловать нам атамана?»

Когда, после присяги Котляревского на верность службы, предложено было присягнуть и казакам, они многократно кричали: «Государю присягаем, а панам присягать и повиноваться не будем».

Присягнувши же Государю по обычной формуле, казаки кричали: «Когда Государь Котляревского атаманом жаловал, то мы других панов, присяжных атаманов переменим другими».

И действительно, на другой день они заменили всех атаманов «другими бездомовными сиромахами и недостойными иного звания людьми», бунтовщика Дикуна избрали войсковым есаулом, Шмалька – пушкарем и Собакаря полковником в меновой соляной двор; а, главное, всех старшин хотели переменить и говорили: «Пущай-де уже Котляревский пануе, покуда мы его кой-как избудем, ибо он у нас не будет долго пановать».

Все это заставило Котляревского просить инспектора Пузыревского о принятии решительных мер, но Пузыревский, как известно, придумал «премудрую хитрость», т.е. сплавил, путем провокации, 14 вожаков в Петербург.

Особенно же возмутил Котляревского бунтовщик Дикун. Когда Пузыревский, по просьбе Котляревского, приказал Дикуну распорядиться, чтобы до возвращения Дикуна из Петербурга все оставалось по-старому и все старые начальники остались на местах; то Дикун, «при отъезде своем, – почти с ужасом говорит войсковой атаман, – при большом собрании всем мятежникам, распоряжаясь, начальнически троекратно приказ отдал». И казаки повиновались, присяжные атаманы снова вступили в свои обязанности, все успокоилось.

Возражения Котляревского против показаний остальных десяти депутатов, не бывших в персидском походе – Калины, Панасенка, Шугайла и других, сводились к тому, что они неправильно показали о своем отсутствии в Екатеринодаре во время волнений. Они главные бунтовщики потому уже, что их избрали депутатами в Петербург. Вместе со всеми другими они «совет и заговоры чинили», уговаривали всех «стоять непоколебимо» и под церковью кричали: «не хотим Котляревского атаманом».

Слабее оказались объяснения Войскового Правительства в военно-судную комиссию. Это была чисто канцелярская стряпня, направленная на затемнение дела и выгораживание сильно грешившей старшины. Правительство дало подробные сведения о выдаче жалованья казакам на месте в Черномории в 1794, 1795, 1796 и в 1797 годах. Но лишь только дело касалось жалобы казаков на утеснения их во все остальное время существования войска, Войсковое Правительство заявляло, что этого оно «знать не может», так как «Войсковое Правительство существа своего тогда не имело, а командовали войском Черноморским умершие атаманы кошевой Чепига и судья Головатый». Все неприятные для старшины обвинения казаков сваливались на этих двух исторических деятелей. В этом отношении мелкая казачья старшина вела себя крайне неблагородно и недостойно. Жадная в обирании казаков и необузданная в хищениях общественного достояния, она не щадила людей, если и грешивших общим недугом старшины – непомерным стяжанием, то все же много сделавших для войска и края. Батько кошевой Чепига и всесильный судья Головатый послужили для мелких душонок, выражаясь вульгарно, «козлом отпущения». Сам надутый и без меры честолюбивый войсковой атаман Котляревский давал в этом отношении старшине пример этого лягания умерших деятелей. «Было ли выдано во время турецкого похода от князя Потемкина-Таврического 120 волов, а равно и данный сему войску провиант до 700 четвертей, и точно ли оное поступило к бывшему в походе покойному войсковому судье Головатому, Правительство Войсковое, так как существа своего в те поры не имело, знать не может». Но у войска был свой архив и наверное в нем были следы о 120 волах. Еще вероятнее, что и старшина и казаки прекрасно знали, кто и сколько из этой громадной порции мяса живьем в свое хозяйство утащил.