Что же касается личного моего состояния, нравственного и физического, то я уже немного это описал. Только вчера я лучше себя почувствовал. Противная простуда не покидала меня. Нравственно я теперь успокоился. Только дальность от дома, вот главная причина неприятностей. Письма почтой идут почти 2 недели. Новости из России приходят из газет лишь на 10 день. Иногда находит феноменальная тоска по дорогим мне. По тебе, родной. Много я бы дал, чтобы увидеть тебя. Но в общем жить можно. Как я тебе телеграфировал, большой компенсацией было мне найти то трогательное к себе отношение, которое я тут встретил у новых товарищей. Бог поможет мне!

Ну, а теперь родной – прощай. До следующего письма. Не забывай совсем меня в далекой Персии. Обними мамочку – бибишек. Крепко любящий тебя.

Дмитрий.

Покажи письмо Марии[76] (подчеркнуто Дмитрием Павловичем в письме. – Прим. В.Х. и В.О.). Скажи ей, что я часто о ней думаю и не забуду трогательное ее отношение ко мне в трудные минуты. Крепко ее и еще раз тебя целую. Любящий тебя «изгнанник».

ГА РФ.Ф. 644. Оп. 1. Д. 170. Л. 19–26 об. Автограф.

№ 2

Казвин, Персия. 7 февраля 1917 г.

Мой дорогой папа.

Спасибо, милый, за письмо твое. Мне так приятно слышать о Вас всех, мне дорогих и близких.

Т[етя] Михен[77] прислала мне копию письма, которое семейство написало! И странную на этом письме резолюцию. Действительно, резолюция вполне неожиданная. Фраза «никому не позволено заниматься убийствами» как-то ставит семейство в положение шайки преступников, занимающихся разбоем и грабежами на большой дороге.

Потом вполне согласен с тобою, что крайне странно было писать тебе и Марии ласковые записки. По-видимому, они строго различают Вас от меня! Да! Видно, что в Александр[овском] дв[орце] раздражение большое еще. И потому мое личное впечатление, что надо теперь временно всем успокоиться и больше ни о чем не просить. Я боюсь, что такими просьбами и записками делу не поможешь, а только будет хуже раздражать. А между тем пока мне здесь не так плохо. Ты так же хорошо, как и я, знаешь, что поступки Александр[овского] дв[орца] иногда лишены логики. И, зная это, я опасаюсь, что если теперь, пока раздражение не улеглось, просить и чего-то добиваться по отношению ко мне, это приведет лишь к тому, что «там» скажут: «Ах, ему плохо в Персии, – не угодно ли в Сибирь», на зло тебе и всей семье.

Поэтому я лично советую и даже прошу придерживаться выжидательной политики и ровно ничего до поры до времени не предпринимать. Уверен, что так лучше и что ты меня поймешь.

Как я писал мамочке, дело Марианны меня возмутило как по обстановке, так и потому, что Прото[по] пов ей говорил, – какая удивительная наглость![78] Теперь поговорю о себе. Здоровье мое отлично. Да и не удивительно, ибо погода тут прекрасная. Днем тепло, как бывает в Петр[ограде] лишь в конце апреля. Я очень много выхожу, много катаюсь верхом на чудном жеребце-текинце (подарок мне одного богатого перса), успел уж загореть, как летом. Настроение мое очень спокойное и тихое. Я, папа мой милый, твердо верю, что милость Божия ни меня, ни Вас, дорогие мои, не оставит. Мысль о том, что будущее будет, должно быть светлым, сильно поддерживает меня. Все обойдется. А что бы ни было, – ты правду знаешь! Ты знаешь также, что сын твой чист от липких пятен крови. Совесть его прозрачна, и любовь к тебе сильная и большая. Ну, а ты, дорогой, что поделываешь, как здоровье? Как настроение? Судя по письму, оно не важно. Ах, как мне хотелось бы издали тебе прислать немного тепла из Персии, недаром названной страной льва и солнца! Мне хотелось бы узнать, что ты не слишком грустишь, что твое настроение не слишком подавленное. Ничего, родной, ничего, мой милый друг. Будь спокоен. А мне Бог помогает. Я сознательно гоню от себя мысли о Вас всех, мысли о том, как хорошо и уютно у Вас в доме и как вкусно там едят. Почему сознательно я гоню эти мысли, спросишь ты, да потому, что оно лучше, ибо если этим мыслям отдаться, то станет слишком тяжело на душе. Все-таки 4000 верст – очень уж много, и если только подумаешь об этом, то, конечно, станет тоскливо и одиноко.

Временно мы тут живем без Баратова. Он уехал в отпуск в Тифлис. Его заместителем явился начальн[ик] 1-ой Кубанской дивизии генерал Раддац. Бывший гродненский гусар, служивший последние 10 лет в Сибири. Очень милый и, по-видимому, храбрый генерал.

Ну, а кончая письмо скажу тебе еще раз. Дорогой папа, не падай духом, все уладится, не слишком беспокойся за меня, здесь уж во всяком случае лучше, чем в Петрограде. Был бы ты сам тверд духом, здоров и спокоен. Крепко, крепко обнимаю. Люблю тебя всем сердцем и душой. Если не слишком скучно – пиши. Твой Дмитрий.

Скажи Бибишкам[79] que frere Dmitre[80] их нежно целует и постоянно думает о них так же, как о вас, родные мои.

ГА РФ.Ф. 644. Оп. 1. Д. 170. Л. 28–33 об. Автограф.

№ 3

Казвин, Персия. 20 февраля 1917 г.

Мой милый друг, дорогой мой папа. Спасибо тебе, родной, за письмо, которое я получил 18 февраля. Мне так страшно приятно иметь письмо от всех моих дорогих, от тебя, мой милый!

Теперь, папа, я хочу поговорить с тобою на серьезную тему. А именно относительно возможности моего переезда из Персии в «Усово». Может быть, тебе будет немного неприятно, но я ведь всегда с тобою откровенен.

Ты в последнем письме своем говоришь, что Ники почти окончательно решил в марте перевести меня в Усово.

Вот тут и есть загвоздка. Послушай, мой дорогой папа! Теперь в Персии неплохо. Даже обратное. Тут тепло (в тени 10–12 град.), а на солнце так просто жарко. Следовательно, климат пока уж наверное лучше, чем в Петрограде или даже в Москве. Плохое время начнется лишь в конце апреля. Я тебя очень, очень прошу не настаивать на моем переезде из Персии до апреля месяца. Потом уж, отложив вопрос климата в сторону, я должен сказать мое твердое мнение и даже убеждение, что чем меньше пока просить у Их Величеств относительно меня, тем лучше.

Потом еще есть вещь, которая говорит в пользу моего желания остаться здесь. А это политическая сторона. Я тут так далек от шума и грязных сплетен и пересказов. А если буду даже в Усове, – я сразу попаду опять в центр публичного внимания и толков. Ты, конечно, согласен со мною, что этого надо избежать во что бы то ни стало! Правда?

А когда наступит апрель, пройдет еще месяц, шум еще немного подтихнет, и тогда мой переезд в Усово пройдет незаметно. А климатически разница между жарким югом и нашей северной весной будет гораздо меньше, чем теперь, в марте.

Вот, родной мой друг, главные причины, которые побудили меня просить о том, чтобы пока меня оставили бы здесь. Я тебя, милый, уверяю, что здесь в Казвине, совсем не плохо. Даже комната моя лучше, чем в Могилеве!

Потом, мне хочется тебе сказать одну вещь, да боюсь, что можно меня будет обвинить в сентиментальности. Я хочу сказать тебе, что письма твои меня каждый раз больше и больше трогают. И не теми словами, которые там написаны, а той любовью, той громадной нравственной поддержкой, которая сквозит между строками. Читая твои письма, вся душа идет к тебе, мой родной папа, мой милый друг. Я сознательно называю тебя другом, потому что ты мне не только отец, а и близкий, близкий друг. Есть вещи, которые трудно иногда сказать отцу, но другу не только не трудно, но даже бесконечно приятно. Так и мне с тобою. Поэтому-то мне так легко говорить с тобою.