Это великое достижение, которое претендует на восхищенное признание со стороны как друзей, так и врагов. Особенной благодарности Кейнс заслуживает со стороны всех тех преподавателей, занятия которых его теория помогла оживить. К сожалению, в экономической теории подобный энтузиазм по отношению к какой-либо теории – равно как и сильное неприятие – никогда не вспыхивает, если только холодное лезвие анализа не подогрето некими политическими выводами из идеи автора, причем неважно, подразумевал ли их автор на самом деле или нет. Поэтому давайте взглянем на идеологические последствия книги. Большая часть ортодоксальных кейнсианцев – «радикалы» в том или ином смысле слова. Автор эссе о Вильерсе не был радикалом ни в каком общепринятом смысле слова. Что же в его книге так зацепило радикалов? В своей прекрасной статье в журнале American Economic Review Дэвид Райт[237] утверждает: «Консервативный кандидат мог бы провести политическую кампанию, основанную преимущественно на цитатах из „Общей теории“». Это так, но только в том случае, если такой кандидат умеет использовать оговорки и ограничения. Кейнс был слишком умен, чтобы отрицать очевидное. До некоторой степени, пусть и небольшой, его успеху поспособствовало то, что даже в момент наивысшего накала страстей он никогда не оставлял свои фланги совсем незащищенными, как быстро и не без потерь обнаруживают опрометчивые критики его экономической политики или его теорий[238].

Ученики Кейнса не смотрят на ограничения. Они видят лишь одно – обвинительный приговор частным сбережениям и те выводы, которые следуют из этого приговора в отношении регулируемой экономики и неравенства доходов.

Чтобы оценить значение этого факта, нужно вспомнить, что в результате длительного процесса развития экономической доктрины сбережения в ней стали рассматриваться как последняя опора буржуазной аргументации. В сущности, еще Адам Смит разделался почти со всеми остальными ее основами: если мы внимательно проанализируем его аргументацию (я говорю сейчас, конечно, только об идеологических аспектах его системы), она сведется к постоянным нападкам на ленивых помещиков и скупых купцов и к знаменитой похвале бережливости. До Кейнса они оставались лейтмотивом идеологии немарксистской экономической мысли. Маршалл и Пигу также прибегали к ним. Оба они, особенно Пигу, считали само собой разумеющимся, что неравенство или, во всяком случае, существующий уровень неравенства «нежелательны». Но они были уже близки к тому, чтобы начать критиковать этот аргумент.

Многие из экономистов, которые в 1920-е или 1930-е годы начинали работать в области преподавания или исследований, отреклись от буржуазной схемы жизни, буржуазной схемы ценностей. Многие из них стали презрительно относиться к роли, которую мотив получения прибыли и элемент личного достижения играют в капиталистическом процессе. Но в той мере, в которой они не проповедовали явный марксизм, им все же приходилось признавать значение накоплений под угрозой потерять самоуважение и присоединиться к тому, что Кейнс столь красноречиво назвал «подпольем» экономической науки. Кейнс разбил сковывавшие таких экономистов кандалы: он дал им, наконец, теоретическую доктрину, которая не только сглаживала личный элемент и была если не механистической, то поддающейся механизации, но также и не оставляла камня на камне от последней опоры буржуазной идеологии. Кейнс, возможно, и не написал так напрямую, но в его доктрине можно было при желании прочесть, что «тот, кто пытается копить, уничтожает реальный капитал», а также что через накопление сбережений «неравномерное распределение дохода является основной причиной безработицы»[239]. К этому сводится суть кейнсианской революции, и в этом контексте слово «революция» не является слишком громким. Этим и только этим объясняется и до некоторой степени оправдывается та перемена в отношении Кейнса к Маршаллу, которая с научной точки зрения совершенно необъяснима и неоправданна.

Хотя красивая упаковка и помогла сделать подарок Кейнса экономической науке привлекательным для широкого круга читателей, она не должна отвлекать наше внимание от содержания этого подарка. До «Общей теории» экономическая теория как наука постепенно становилась все более сложной и все менее способной давать прямые ответы на прямые вопросы. «Общая теория» немного упростила ее и позволила экономистам снова давать людям простые, всем понятные советы. Однако, как и в экономической теории Рикардо, в ней было достаточно содержания, чтобы привлечь также и самых искушенных читателей. Система, которая была столь доступна людям, несведущим в экономике, подошла и для лучших умов молодого поколения теоретиков. Некоторые из них считали (и до сих пор считают, насколько мне известно), что все остальные теории должны быть отправлены в мусорную корзину. Все они с благоговением относятся к человеку, который дал им четко определенную модель для работы, критики и усовершенствования, – человеку, труд которого символизирует, если не воплощает, то достижение, которое они хотели бы увидеть реализованным.

Даже те, кто нашел свое место в экономической науке до выхода в свет «Общей теории», кто не столкнулся с ней в годы своего становления, с ее появлением почувствовали дуновение свежего ветра. Как написал мне в письме один выдающийся американский экономист, в «Общей теории» «было и есть нечто, что дополняет те аналитические методы и тот образ мышления, которые существовали до нее. Это нечто не делает нас кейнсианцами, оно делает нас лучшими экономистами». Нам решать, соглашаться с этим утверждением или нет, но оно прекрасно выражает главную черту достижения Кейнса. Оно объясняет, в частности, почему самая злобная критика, даже будучи успешной в нападках на отдельные предпосылки или предположения Кейнсовой теории, не могла нанести существенного урона его теории в целом. Кейнсом, как и Марксом, можно восхищаться, даже считая его общественные воззрения неверными, а все до единого предположения – недостоверными.