Муж сердился, когда замечал это, и говорил, что она глупеет на глазах; на самом же деле она не глупела, просто время от времени накатывало такое чувство, по сравнению с которым все прочее можно было не брать в расчет вот она ни на что и не обращала внимания.

Муж вообще часто сердился, потому что собственная жизнь тоже казалась ему изломанной: жениться он не хотел, да струсил скандала, когда она не убереглась. Временами его раздражали и ее зеленые глаза, и рыжие волосы, и белая веснушчатая кожа, и толстые икры, и высокий голос, и те особые всхлипывания, что она издавала, смеясь; раздражал и живот, который жена выставляла с каждым днем все горделивее, — все это она замечала, и сначала боялась, а потом перестала, потому что и это тоже мало значило в сравнении с ее чувством.

Подошло время рожать, умиротворение и счастье стало уходить; и она родила, и ее чувство сконцентрировалось в комке кричащей плоти; и к этому комку она стала испытывать любовь.

Мальчик лежал, посапывая, и когда совсем было переваливал из сна в явь, начинал сердито жевать соску, а потом, когда лицо матери склонялось над ним и губы ее выговаривали ласковое «шу-шу-шу, шу-шу-шу», снова засыпал.

Он еще не мог и не хотел участвовать в собственной жизни. Он дремал, иногда улыбаясь теням и сполохам, плывушим перед глазами; когда его начинал беспокоить холод, просачивающийся к ногам, он поджимал пальчики и начинал сердито жевать соску; и тогда мать склонялась над ним и говорила «шу-шу-шу, шу-шу-шу»…

— Идемте, Александра Васильевна? — осторожно предложил Емельянченко.

Вздрогнув, Твердунина отвела взгляд от веснушчатого лица молодой матери, стоявшей с ребенком на руках метрах в десяти от постамента и с выражением восторженного изумления следившей за тем, как из зеленого автобуса, подъехавшего вслед за тягачом, выбираются солдаты. Некоторые из них держали в руках медные, тускло сиявшие трубы.

Облака рябили, солнце силилось хоть краем глаза посмотреть на землю, и все вокруг — памятник, приземистое сооружение мавзолея, грузовики, трибуна, лица прохожих, замедляющих шаг или останавливающихся в сторонке, как та женщина с ребенком, чтобы поглазеть, — все вокруг было освещено белым, ртутного отлива светом.

— Сейчас, сейчас… Минутку.

Какое простое, круглое лицо!.. Сколько ей? Девятнадцать? Двадцать? Дурочка, она же еще ничегошеньки не знает!.. Ишь, как высматривает!

Твердунина сделала несколько тяжелых шагов и остановилась рядом.

— Сколько мальчику? — спросила она. — Это мальчик у вас или девочка?

— Мальчик, — кивнула женщина. — Федя. Три и десять дней ему…

— Три и десять… ну, большой уже, — усмехнулась Александра Васильевна. — Нужно что-нибудь? Ясли, например… Говорите, говорите, мне некогда… Что-нибудь вам нужно, спрашиваю?

Женщина оглянулась, словно ища помощи.

— Не бойтесь. Что вы молчите? Ну, как знаете… Если что-нибудь понадобится, приходите прямо ко мне. Скажете: Твердунина велела. Вас пропустят.

Женщина испуганно кивала, прижимая младенца.

Солдаты построились возле автобуса.

— Р-р-р-рясь! Ырна! — донеслось оттуда.

— Пойдемте, Олег Митрофанович, — сухо сказала Александра Васильевна и первой двинулась вперед, ступив на дощатый помост, брошенный в грязь возле дверей мавзолея.

Она чувствовала тяжесть в груди — такую, словно ей вскрыли грудную клетку, выскребли оттуда все трепещущее и живое, а вместо этого вложили несколько корявых кусков холодного чугуна… Нет, не такую тяжесть. Иную. Будто уже засыпали землей. Да. Землей… Как он мог? Может быть, Кандыба врет? А тогда откуда знает? Ведь в подробностях! в деталях!.. Мерзавец… мерзавец!.. как он мог?!

Вчерашний день, ночь, утро — все казалось сном, слишком стремительным и сумбурным, чтобы иметь что-нибудь общее с жизнью.

Мозг подсовывал факты, обвиняя его; душа лепетала и изворачивалась, ища ему оправданий. Это было так мучительно, что у нее сел голос.

— Ну, показывайте! — отрывисто сказала она, останавливаясь.

Бондарь повернулся и заговорил, пожимая плечами с таким видом, будто сам был экскурсантом.

— Сооружение в одном уровне… крыша плоская, наклон пятнадцать градусов…

— Да-а-а… — протянула Александра Васильевна.

Из дверного проема струился по бетону ручеек жидкой грязи.

— А двери почему не навесили? — сипло спросила она.

— Везут. Сварные, трехмиллиметрового железа.

Твердунина заглянула в проем.

Олег Митрофанович тупо изучал ее красивый затылок, покрытый пушистыми завитками, размышляя, что будет, когда Александра Васильевна насмотрится. Голый бетон… плиты бракованные… все не встык, враздрай… Сердце замерло, вдруг с цирковым аханьем перевернулось — и зачастило… А, черт с ним! — безразлично подумал он. — Билет на стол? Положу билет, гори все синим огнем… Какая разница? Не выйдет ничего с деревней… нельзя к Марфе… некуда спрятать Валерку… шестиосная платформа, и все. Может быть, кинуться ей в ноги?.. прямо здесь, в растворную грязь? Оставь мне сына!.. Что она скажет? Что она может сказать? Она посмотрит своим холодным жабьим взглядом… вы не вовремя с этим, скажет… возьмите себя в руки, скажет… каждый честный человек, скажет. И еще что-нибудь. Сейчас не время. Давайте, скажет, про мавзолей… А что, что мавзолей?! Ну он же не Аладдин, в конце концов, чтобы за ночь мавзолей, — нет у него джинна в лампе! Рабочие проявили героизм, чтобы хоть это, — он невольно зажмурился, — это убоище возвести… ночью, под дождем, за копейки сверхурочных… Что он может им заплатить? Ну, были, конечно, изысканы кое-какие средства для премиальных. И себе, и себе полсотни распорядился выписать… да!.. Что, он не человек? он тоже торчал всю ночь… мок… собачья жизнь, честное слово. А если она станет орать, — с неожиданным хладнокровием подумал он, — я ей сам все скажу. Все, что думаю! И пусть треснет от злости!

И, решив так, закаменел, — только сердце ухало и совершало кульбиты.

— Ну, хорошо, — безучастно сказала Александра Васильевна, распрямляясь. — Отгоняйте технику. Вон, уже с пуговичной подходят.

Точно, с Гумунистической валом повалил народ — с зонтами, в плащах; покачивались два мокрых транспаранта.

— Молодец Крысолобов, умеет организовать людей, — заметила Твердунина. — Учитесь, Олег Митрофанович, учитесь… Есть еще резервы.

Олег Митрофанович с тоской посмотрел на нее, повернулся и побрел, не разбирая дороги, к самосвалу.

— Отгоняй! — закричал он на ходу. — Отгоняй к чертовой матери!.. Петраков, кран давай! Давай кран ближе, говорю!..

От армейского автобуса собранно шагал офицер. Остановившись в трех шагах, он вскинул руку к козырьку фуражки, вытянулся и быстро нарубил отрывистые слова:

— Товарищ первый секретарь райкома! Почетный караул прибыл в ваше распоряжение! Начальник караула лейтенант Свищов. Какие будут приказания?