— С царем пристало разговаривать нежнее.

Она настороженно отпрянула, словно лань от лапы тигра, и предупредила его:

— Наш край суров, государь, и люди у нас суровы.

— Но ты станешь кроткой и нежной, когда ляжешь с царем на шелковое ложе, — перебил он ее.

Грудь ее вздымалась от негодования. С губ готово было сорваться неосторожное слово, но она овладело собой и сдержанно объяснила:

— Наши женщины не ложатся к царю. У нас каждый мужчина имеет только одну жену… даже царь…

— Ты ведешь себя дерзко, — ответил он холодно, — забываешь, кто я и какая дана мне власть.

Он смерил ее взглядом с головы до ног.

— Я думал, ты будешь нежной и кроткой, как голубица, которых мне присылают из ваших северных краев и которых я убиваю, когда мне захочется. Ты запальчива и не умеешь разговаривать с царем.

Он впился в нее взглядом, но встретил бесстрастную непреклонность.

— Ты дерзкая и, по-видимому, хочешь показать, что отказываешься от чести принадлежать царю? Таких, как ты, я укрощаю мечом, и, если ты мне не покоришься, я укрощу мечом и тебя. Но прежде, разумеется, ты исполнишь мое желание.

Он снял с головы тиару, разбросал одежды по креслам и мягкому ковру. Надел на себя ночную сорочку, расшитую, словно свадебный убор.

Переодевшись, он повторил:

— Разумеется, ты исполнишь волю царя, но раньше я хочу выпить вина.

Он указал рукой на золотые чаши, стоявшие на столике возле постели. Они искрились смарагдами, сапфирами и карбункулами. Золотистое вино пряно благоухало шафраном и корицей.

Она не сдвинулась с места, не подала вина царю, не взяла и сама. Стояла недвижно, напоминая восковую свечу, к которой подносят пламя.

Рассматривая ее красивое лицо, он старался сдержать себя, что было не в его привычках, и сказал с видимым спокойствием:

— Возлюбленные царя сами потчуют повелителя. Они подносят чашу к его губам и, пока он пьет, гладят его волосы и щеки. Они возбуждают его, так как гордятся тем, что ими овладеет царь.

— Мне неведомы повадки возлюбленных, государь. У нас другие обычаи.

— Вот потому я и объясняю тебе. Ты в этом не искушена, так посмотри, — он протянул ей чашу, — смотри, сам царь подает ее тебе.

Дария взяла чашу, но пить не стала.

— Это с подножья Маганских гор, — уговаривал он, — ты княжеского рода, но, верно, никогда не пила ничего подобного. Может быть, ты никогда не пила и из золотой чаши, раз у тебя украшения на руках и обуви только из меди.

Он хотел было взять ее за руку и рассмотреть покрытый патиной перстень.

Но она спрятала руку за пояс со словами:

— Я пила из золотой чаши, пила и из позолоченного черепа врага, которого я победила.

Валтасар отступил на шаг.

— Выходит, тебя надо остерегаться.

Его испуг позабавил ее, и лицо скифки чуть прояснилось. Ей было неведомо, что она невольно напомнила царю, как Исме-Адад бросился к трону и хотел убить его, Валтасара.

— Тебе нечего бояться меня, я просто рассказала о нашем обычае. У нас принято сохранять череп побежденного врага. Его обтягивают кожей и. украшают золотом. На празднествах, на больших празднествах, каждый пьет не из чаши, а из черепа. Тот, кому приходится пить из чаши, стыдится, что он еще ничего не сделал для своего племени.

— Вы странные люди, но мне хочется именно такую девушку, — снова оживился Валтасар.

Да, именно такую, взамен сладострастных халдеек, самозабвенно преданных гречанок, лукавых финикиек, упоительных арабок, беспечных аммонитянок, расчетливых египтянок, ослепительных римлянок, медлительных ливиек, пламенных эфиопок, прекрасных индианок, застенчивых китаянок, благоразумных критянок, гордых мидиек и лидиек.

— Я имел женщин всех народностей, не было у меня только иудеек, киприоток и тебя.

С этими словами он одним духом осушил чашу почти до дна.

— Иудеек я не желаю, кипрских женщин у меня отнял Кир, осталась только ты. Я смертельно жаждал киприоток, но и ты прекрасна. Телкиза сказала мне, что ты лучше их.

Он усмехнулся.

— Говорит, ты лучше их. И будто бы благоухаешь кедром и кипарисом. С тех пор как она сказала мне об этом, я хожу опьяненный ароматом кедров и кипарисов. Ты и сама как кипарис. Женщины с Кипра похожи на ягоды винограда, полные сочной мякоти. Мне хотелось соку этого винограда. Но Телкиза говорит, что аромат кедра лучше, и поэтому я хочу иметь тебя. Тебе только надо выпить вина, чтобы твоя кровь быстрей побежала по жилам. Ты будешь обнимать меня и целовать в губы, ты должна услаждать царя.

Он поставил чашу на стол и снова направился к ней. Он приближался к ней, прерывисто дыша, и на его лице нежное выражение сменялось диким и похотливым.

— Не подходи ко мне, государь, — спокойно сказала она, — не подходи, я не могу принадлежать тебе.

Звук ее голоса взволновал его еще больше, хотя он и не совсем понимал, что она говорила.

Он не остановился, и она отпрянула со словами:

— Подходи, если хочешь померяться со мной силой.

Скифка вытащила из-за пояса кинжал, которого раньше не было видно в складках ее одежды. Изменившись в лице, он шептал:

— Я хочу тебя… хочу такой, какая ты есть…

— Заклинаю тебя богами твоей страны, государь…

— Я хочу тебя, — жалобно протянул он.

— У меня в руках кинжал, — предупредила она.

— Я не понимаю, что ты говоришь, — простонал он и схватил ее в объятья.

Она подняла кинжал, нацелив его острием прямо в сердце Валтасару. Но тело ее было сжато, словно обручем. Его юное лицо было теперь совсем рядом. Он обнял ее еще крепче, и его черные, отливающие синевой волосы упали на ее каштановые косы. Холодным лбом она почувствовала жар его пылающего лба. Ее щека коснулась щеки царя.

— Пусти меня, — продолжала она упираться.

— Я хочу поцеловать тебя в губы, дочь Сириуша. В губы, в шею и… Он бормотал что-то бессвязное.

Потом его губы слились с ее губами. Дыхание у него перехватило. Он терял рассудок и словно проваливался в какую-то пропасть, из которой курились дурманящие пары кедровой смолы.

Придя в себя, он оторвался от ее губ, и, задыхаясь, поблагодарил ее за эту минуту. Еще никогда, держа в объятьях женщину, он не чувствовал такого жара в крови и такого блаженства. От сознания этого он снова будто пьянел.

Он опять привлек ее к себе, закрыл глаза и горячо, словно в бреду, заговорил:

— Даже если это будет стоить мне жизни, ты станешь моей. Ты лучшая из тысяч, десятка тысяч, из сотен тысяч женщин. Ты стройнее всех ливанских кедров и всех кипарисов на морских берегах. Ни на земле, ни в небесах нет никого лучше тебя. Ты княжеского рода и могла бы быть царицей Халдейской державы. Я хочу, я желаю, чтобы ты была царицей.