– Нет-нет, нельзя его в этом винить. Это все окружение патриарха, это они настаивают на новых привилегиях.

– Да, но распоряжение-то пришло от префекта секретариата!

– Вот удивительно – учитывая, как хорошо было организовано все остальное…

– Абсурд! Исключительная бесцеремонность!

– У меня завтра в Венеции чрезвычайно важная встреча! Да вы вообще знаете, кто я такой?

– Они должны были подумать об этом заранее!

– Зачем ему, во имя Господа, понадобился целый вагон?

И так далее.

Малкольм просмотрел доски с расписанием, но до завтра никаких поездов больше не было – за исключением местных, в окрестные городки, и еще одного, в Париж, который отправлялся незадолго до полуночи. Но в Париж ему ехать было решительно незачем.

Аста тоже оглядывалась по сторонам.

– Никого опасного не вижу, – сообщила она. – Талбот же не на этот поезд собирался?

– Думаю, он отправится в противоположном направлении. Наверняка сядет на тот поздний, в Париж.

– Будем ждать, пока нам найдут комнату?

– Ну, вот еще. – Малкольм глядел, как к толпе пассажиров бегут еще трое служащих с буклетами, папками и листами бумаги. – Они собираются составлять списки, чтобы знать, кого куда поселили. Нам лучше оставаться в тени.

И с чемоданом в руке, рюкзаком за спиной и Астой, бежавшей рядом, он тихо ускользнул с вокзала и отправился искать себе пристанище на ночь.

* * *

Президент Верховного совета Магистериума, патриарх Высокой Порты, святой Симеон Пападакис сознавал, что стал причиной всех этих неприятностей, а потому разместился в своем единоличном вагоне с чувством глубокого внутреннего неудобства.

– Знаете ли, Михаил, мне это совсем не нравится, – заметил он своему капеллану. – Это несправедливо. Я пытался возражать, но они меня не слушают.

– Понимаю, ваше святейшество. Но это исключительно ради вашей безопасности и удобства.

– Но это неправильно! Мне так неудобно, что я стал причиной серьезных неудобств для остальных пассажиров. Это всё достойные люди, приехавшие по святому делу, у них важные встречи, пересадки… Нет, это неправильно, так нельзя.

– Однако как новый президент…

– Ох, я не знаю… Я должен был проявить большую твердость. Надо было начинать сразу в том ключе, в котором я намерен продолжать дальше. В простоте, а не в тщеславии! Неужели наш Спаситель, да будет имя Его благословенно, согласился бы сидеть отдельно от Своих собратьев? Они должны были сначала спросить меня, прежде чем устраивать всю эту неразбериху. А я должен был топнуть ногой!

Капеллан посмотрел на ноги святого патриарха, но тут же отвел взгляд. На старике были чиненые-перечиненые черные ботинки, которые он носил каждый день, и галоши. К тому же, что-то его беспокоило – казалось, он никак не мог найти удобное положение для ног.

– Вам неудобно сидеть, ваше святейшество?

– Всё эти галоши… наверное, не стоило…

Но, как и все его слуги, капеллан знал, что патриарха мучают боли в ноге. Патриарх старался не хромать на людях и ни словом не упоминал о боли, но иногда усталость брала свое. Пожалуй, стоит уже посоветоваться с врачом, подумал капеллан.

– О, конечно. Позвольте, я помогу вам их снять? Они не понадобятся до самого прибытия.

– Благодарю вас, вы так добры.

– Однако разрешите заметить, ваше святейшество, – сказал капеллан, осторожно освобождая старика от резиновых бот, – целый вагон, выделенный для президента Верховного совета, чем-то напоминает церемонии и ритуалы нашей святой церкви как таковой. Он подчеркивает естественную дистанцию между…

– Нет-нет, ничего общего здесь нет. Церковные ритуалы, литургия, музыка, облачения, иконы – это свято и неприкосновенно. Они воплощают саму идею святости! И они поддерживали веру во всех минувших поколениях. А вот так взять и реквизировать целый вагон… и оставить бедных людей мокнуть под дождем. Это плохо, Михаил, очень плохо. Я не должен был этого допустить.

Все это время на почтительном отдалении вился молодой человек в темном костюме и с гладко зализанными волосами. Когда патриарх благополучно избавился от галош, он почтительно выступил вперед и поклонился.

– Жан Вотель, ваше святейшество. Благословением Божиим я – ваш новый секретарь по делам Совета. Если вы устроены удобно, я возьму на себя смелость обсудить подготовку к празднованиям в честь вашего восшествия на новый пост. Есть и еще один вопрос…

– К празднованиям? Каким еще празднованиям?

– Естественные выражения народного ликования, ваше святейшество. Это будет достойное…

– Святые небеса! Я ничего подобного не ожидал.

За спиной нового секретаря уже маячили другие люди, незнакомые, но ужасно занятые: они размещали на багажных полках коробки, папки, чемоданы. На всех лицах лежала та же печать компетентности и рвения, какой была отмечена физиономия юного Вотеля.

– Кто все эти люди? – слабо спросил патриарх.

– Ваш новый штат. Когда поезд тронется, я представлю вам их поименно. Мы приложили немалые усилия, чтобы собрать такую талантливую команду.

– Но у меня уже есть… штат, – старик беспомощно посмотрел на капеллана, который только молча развел руками.

Поезд вздрогнул и поплыл мимо платформы, все еще запруженной пассажирами.

* * *

Малкольму удалось найти недорогой ночлег недалеко от озера – отель «Рембрандт». Он зарегистрировался под одним из своих псевдонимов, отыскал на четвертом этаже свою комнату, оставил там чемодан и отправился на поиски места, где можно было бы поужинать. В его чемодане не было ничего незаконного, но он все равно вырвал у себя волосок и прилепил между дверью и косяком, чтобы узнать не заходил ли кто-нибудь в номер в отсутствие хозяина.

В доме рядом с отелем обнаружился небольшой бар, и Малкольм заказал pot-au-feu[13].

– Жаль… – начал он.

– Мне тоже очень жаль, – подхватила Аста. – Но что уж теперь…

– «Ушел искать твое воображение». Уже одно то, что тебе пришлось это прочесть… Что он мог иметь в виду, а?

– Именно то, что написал. Он чувствовал, что они оба… Ну, не знаю, – унижены… стали меньше, хуже из-за этого ее нового образа мыслей. Как будто часть Лиры куда-то пропала. Возможно, она и правда больше не верит в воображение, и отчасти из-за Талбота. Вот он и отправился искать ее воображение.

– Но не могла же она воспринимать этого шарлатана всерьез!

– Очень многие именно так его и восприняли. Его ход мысли очень едкий, разъедающий. Портит все, чего касается. Он что-то говорил конкретно о воображении?