– Нет, не имеешь, – отрубил отец Николай. – Это смерд убогий, работой изнуренный, позволить себе может, или мастеровой какой – ему тоже дозволено. А ты же кня-я-язь, – с укоризной протянул он.

– Да какой я князь, – печально махнул рукой Константин. – Я и впрямь, наверное, учителишка негодный и человечишко задрипанный. Плюс засранец сопливый и пирожок без никто, – вовремя вспомнил он концовку своей характеристики.

– Ты забыл сказать – и еще злопамятный, – добавил священник, поинтересовавшись: – Ты теперь, поди, лет десять мне эти слова вспоминать будешь, али поболе?

– Не, не буду, – искренне пообещал Константин. – Хотя критику твою всю жизнь помнить стану. Чтоб исправляться и, как говорится, больше не соответствовать столь негативному образу.

– Ерничаешь? – с грустью в голосе спросил отец Николай, виновато и как-то беззащитно посмотрев на князя. В глазах священника плескалась такая затаенная боль, что Константину стало сразу не по себе.

– Да что ты, отче? – перепугался он. – Как на духу. Может, тон не верный был, а говорил-то я искренне. Если теперь я когда-нибудь еще расслаблюсь так, то сразу этот разговор припомню и сам себе все еще раз повторю. Для убедительности. Честно-честно.

– Верю, – помолчав, откликнулся священник. – А лучше бы забыл, – порекомендовал он и пожаловался: – Стыдно-то как, господи. Ты бы только знал, Костя, как мне стыдно перед тобой. Барахло я, а не священник. А еще княжий наставник, – протянул он ехидно. – Так, шаромыга в рясе. Не-е-ет, все. Теперь все. Вот докончу дела, отстроим Рязань, и уйду я куда глаза глядят. В монастырь уйду. Все, решено.

– В женский, – добавил Константин невозмутимо.

– Это еще почему? – оторопело уставился на своего собеседника отец Николай.

– А у тебя с ними лучше всего получается, – спокойно пояснил Константин.

– Ты на что это намекаешь? – нахмурился священник.

– Да ни на что я не намекаю. Прямым текстом говорю, куда уж яснее. Я эту картину тоже не раз в Ожске наблюдал. Идет баба в церковь вся измученная, работой непосильной изнуренная, да еще и мужем битая. А из церкви чешет после твоей проповеди и исповеди – ну чисто мадонна рязанская. Сразу видно, что человеку опять жить хочется. Да ей же родная мать столько ласковых слов за всю жизнь не наговорила, сколько ты за один присест. А идет-то когда – лицо сияет, как у Богородицы на иконах рублевских, глаза светятся, улыбка солнышком брызжет. Ты сам разве не замечал? – заговорщически толкнул священника в бок Константин.

– Не-е-ет, – озадаченно протянул тот, качнувшись от увесистого тычка собеседника, крякнул непонимающе и задумчиво произнес: – Врешь ты все. Брешешь, как сивый мерин. Мадонну еще какую-то приплел, богохульник. Да, – спохватился он, – нам до Рублева-то еще полтора века жить надо. Ведь не родился он. Где же ты его иконы, интересно, видеть мог?

– Как где, – не моргнув глазом ответил Константин. – Ты про музеи чего-нибудь слыхал вообще? Про Третьяковку, например? Хотя где там тебе в твоей деревне, – протянул он пренебрежительно.

– Ну это ты уж меня совсем, – буркнул священник. – И слыхал, и хаживал неоднократно.

– Возможно, и хаживал, – не унимался Константин. – Вот только больше, поди, рубенсовски-ми телесами любовался. Ну чего ты, кайся. Я сегодня добрый. Епитимью совсем малую на тебя наложу за чистосердечное признание: пять раз на рассвете «Отче наш» прочитать и десять раз «Аве, Мария».

– Дурак ты вовсе, – буркнул священник. – Ну какая у православных «Аве, Мария»? Это ж у католиков. А у нас она «Радуйся, дево».

– А ты не обзывайся, – усмехнулся Константин.

– А я че сказал-то? – недоуменно пожал плечами отец Николай. – И ничего такого.

– Ну, ну, – лукаво протянул Константин и, поднявшись, бросил на ходу: – Пойду гляну, а то что-то долго больно Минька повязку на руке меняет. Да и Славки до сих пор нет. Они ж у меня столуются. Сейчас я их соберу и кое-что подкину. Пока ты тут меня, – он осекся, закашлялся, выгадывая время, но почти сразу нашелся, – вдохновлял, у меня идейка одна возникла. Как раз на четверых. Как придут, так сразу и обсудим вместе…

– Вот это совсем другое дело, – одобрил священник. – Давно бы так. А то разнюнился, понимаешь.

– Все, отче, – заверил своего духовного наставника князь, стоя на пороге трапезной. – Как в песне: было и прошло. Мы же ряжские – мы прорвемся. Верно я говорю?

– А то! – горделиво вскинул голову отец Николай.

Мы думали – все завершилось.

И кончилась эта стезя.

Едва же концовка открылась,

Мы поняли, чтоб ни случилось —

Остаться нам надо.

Иначе нельзя.

Иначе напрасны все муки.

Иначе все зря.

А. Мозжухина

Неожиданная идея, которая пришла Константину в голову, была не такой уж оригинальной и даже, как скептически заметил Вячеслав, напоминала, по его мнению, пир во время чумы. Правда, от участия в ней – и на том спасибо – воевода не отказался…

Минька тоже не пришел в восторг от княжеского решения устроить для их четверки эдакий разгрузочный пикничок на обочине, отъехав куда-нибудь подальше от Рязани, чтоб хоть один вечер не мозолить себе глаза огромным пепелищем. А вот от отца Николая Константин, напротив, ожидал услышать самую резкую критику в адрес этого мероприятия, но ошибся и тут. Священник, наоборот, хоть и сдержанно, но одобрил и поддержал князя.

– И впрямь надобно нам так посидеть, покамест ночи еще нехолодные. Опять же там река, тишина, небо со звездами – на благость вечную хоть полюбуемся, а дела мирские за вечер никуда от нас не денутся, – рассудительно заметил он, предупредив князя: – Только особого веселья не жди. С душой не совладать. А вот посидеть слегка, на костер полюбоваться, да и медку малость испить под добрую закуску – всем на пользу пойдет. Да и выговорится кое-кому не помешает, – добавил он, выразительно глядя на Вячеслава.

Веселья и впрямь в помине не было. А чего веселиться-то, когда возвращались, как герои, а приехали на пепелище. Лихо их судьба мордой в грязь приложила, ничего не скажешь. Утирайся теперь, княже, отмывайся, коль сумеешь, воевода.

Минька-то, можно сказать, совсем в хорошем смысле отличился – как-никак именно его выдвиженец, который на Ожске остался, не только ничего не загубил, а, напротив, еще и город спас. Да и сам он теперь такое отличие имеет – куда там Вячеславу. Как-никак ранение. Да еще стрела ядовитая была. Словом, поводов гордиться хоть отбавляй.

Но уж больно близко по молодости лет Миньке на душу трагедия Рязани легла. Отец же Николай хоть и всякого за полсотни прожитых лет насмотрелся, но такой массовой гибели людей видеть ни разу не доводилось. Опять же и сердце у него завсегда жалостливое да отзывчивое до чужого горя.