И не почему-то. Валя забеременела. Ребенок был зачат в то время, как они с Катей разглядывали паутину.

Валя стала нервной, это мешало. Петя сказал Кате, что у нее будет сестра или брат, и поэтому мама нервничает. Кате это объяснение не понравилось. Пришлось переобъяснять. Лучше бы, разглядывая с Катей паутину, он не давал воли своему воображению. Накаркал, как в народе говорят. И только подумал, у Вали случился выкидыш. Ее увезли в больницу, и пришлось Кате объяснять, что мама передумала про брата или сестру. Когда снова надумает, они ей снова об этом скажут.

Вернувшись из больницы, Валя подступила вплотную к Эрнесту и прошипела: это все из-за тебя, я знаю. Подселился и сглазил наше счастье.

Вот такое она ему сказала, не разжимая бледных губ, глядя прямо в глаза. Хорошо, Катя была в школе, а Петя на работе.

Эрнест взял Валю за плечи, втолкнул в кухню, посадил на стул, как куклу, сложил ее руки на ее груди, и ушел в комнату. Чтобы она посидела спокойно и подумала над своими словами, и чтобы глаза его не видели эту свирепую женщину. Главное, самому не разрушиться. Не для того он собирал себя в целое.

Он вернулся на кухню. Валя сидела так, как он ее посадил. С руками скрещенными на груди. Она дышала, но взгляд у нее был бессмысленным, то есть он никогда не был осмысленным (волоокая ты моя), – но между неосмысленным и бессмысленным есть разница, и он ее знал.

Он поднес стакан с водой к ее руке, но она и пальцем не пошевелила.

Что оставалось делать? Быстро сложить чемоданы. Он пошвырял в полупустые недра добротно отутюженные Валей рубашки и брюки и ушел. Если она во гневе такая – отойдет, если больна – не ему ее лечить. Что делать, если в просветлении он видит то, что от других сокрыто. Для всех тунеядец, для себя – поденный работник мысли. Именно трудом достиг он той высоты, при которой даже мысли вскользь материализуются.

На автобусной остановке пред ним как живая предстала Нора, перевитая и перепоясанная. (Она его зовет!) Эрнест побрел с чемоданами к дому. Поставил их у крыльца, влез на приступок и заглянул в окно. Валя спокойно пила воду из стакана. Подхватив чемоданы, Эрнест бросился наутек.

* * *

«Эрнес Палыч, были бы у вас деньги, взяли бы меня на эти дунамы?»

Долго добирался он до Норы. По дороге он разучился думать и стал обычным ясновидящим, коих на нашей планете развелось предостаточно, и запрос на них, как и цены на услуги, возрастает с каждым днем. Эрнест собрал на билет, потом на квартиру, потом на заграницу, побывал в разных странах, купил на Кипре двухэтажный дом с флигелем и огромным садом при нем, террасы спускаются в долину… Сидя в шезлонге и любуясь на красный шар, медленно скатывающийся в море, он пытался вспомнить название станции, с которой уехал от Норы. Может, это был полустанок? Как он туда попал? Говорят, в тех краях все изменилось. Но поезда-то ходят! Эрнест решился. Собрал саквояж с предметами первой необходимости – чемоданы с барахлом возят с собой бедняки, богатые отовариваются по дороге, – и отбыл в направлении родины.

Эрнест давно не обслуживал себя. Все – чужих, они платили. Платили полицейские, не способные всем составом выследить одного шпендрика. За определение местонахождения особо опасного преступника Эрнест получил миллион от начальника полиции, по-черному. Правда после этого еле восстановился, при всех массажах и горячих укутываниях. Платили ему и гангстеры. Гангстеры от полицейских отличаются лишь тем, что торгуются дольше. А так вполне приличные ребята. С какой же швалью ему пришлось встретиться по пути к Норе! Небритые, скверно пахнущие, с тупыми ножами, которыми и морковку вареную не очистить, с пушками криводульными или глазами косыми, – про карманников и говорить нечего. В электричке он не удержался и указал вору на брильянт в пять каратов, зашитый в подпушку, – тот и с подсказкой не смог взять.

У дверей дома застучало в висках (Нора строчит на машинке). Это как возвращение в Мекку, к себе тому, к замечательному летнему дню, когда он вдруг (теперь ясно почему) остановил Нору, запихал ее тело в приятные «матерьяльчики», собрался и ушел. Но он ошибся. В Норином доме проживал огроменный панк с крашеными дыбом стоящими волосами. «Вали отсюда, мэн!» – сказал он Эрнесту. Так теперь разговаривают в провинции. Но у Эрнеста не было ни времени, ни желания думать над унификацией мира, он был искренне расстроен. Слышит Нору – да не видит. Собрав все свои силы, он сосредоточился, обошел дом вокруг, влез на приступок, заглянул в окно, увидел на высокой кровати подушку в вышитой наволочке.

Гора… терраса… Нора! – воскликнул Эрнест, но тут панк повалил его на землю и всадил нож в спину. По самую рукоятку. То ли недооценил Эрнест провинцию, то ли переоценил силы провидения, то ли такова была его карма, – не суть важно. Главное, жизнь его завершилась на подъеме, там, у подножья горы, где спускаются в долину террасы с оливковыми деревьями и где его уже давно не ждет Нора.

А она, безмятежная, сидит в красоте-лепоте под развесистой оливой, на ней белые одежды в завязочках-перевязочках, и фартук тот самый, ситцевый, из дома. Местные обожают ее фартук в мелкий горошек с хомутом на шее, такого здесь отродясь не видели. Садовник-грек прозвал Нору Никой. Так это имя к ней и пристало. Ну и ладно, тоже неплохо звучит. Днем она почивает в прохладной спальне, а вечером принимает клиенток, по записи. Мужчин не обслуживает. Только женщин. И столько их, мамочки мои, и все едут и едут. Какие, казалось бы, у женщин заботы – миром они не правят… Женщина, говорил Эрнест, в мелочах примадонна. Так оно и есть. Иначе зачем ей, при нынешнем достатке, возиться с ветхой материей и застрачивать платья, лопнувшие по швам. Надо купить новые или похудеть. Да не так женский ум устроен.

Мы с Колей недобрали и изобрели вечный двигатель.

Витек, продай его за бутылку, – говорит Коля, – на черта он нам сдался, и без него тесно.

За бутылку чего? – спрашиваю. За «Макарова». У Кольки фамилия Макаров, он только эту и пьет. Из уважения к своим предкам-колхозникам. Киббуцникам, по-нашему.

Пошел я продавать вечный двигатель. Вот штука, несу ее, а она работает, на ходу.

Поднялся на лифте на двенадцатый этаж. Отдел патентов. Из окна виден Мидрехов – центральная улица Иерусалима. Но я в окно не смотрю – боюсь высоты. Ставлю на стол изобретение. Работает.

Волнуюсь. Не за машину, за иврит. Сейчас как начнут кишки выворачивать, то объясни, се покажи, а нам всего-то на «Макарова» надо, символически. Чтоб было чувство чего-то сделанного. Не тяп-ляп, на века.

Так я даме и сказал. Дама велела подать кофе. Я добавил, без молока. И без сахара. Боц.

Принесла мне боц, раскрыла папку.

Я приготовился.

Спрашивает, что это такое. Отвечаю: мехонит летамид – машина навсегда. Не знаю, как сказать «вечный» и «двигатель».