Нельзя молчать, надо давать отпор! – заявляет доктор Дулин, плюхаясь на мою кровать. – Где стулья? Посмотри, как ты живешь, образованный русский интеллигент, синхронный переводчик! Ты даешь им сесть себе на голову!

Входит Смертянский, без стука. Несет на вытянутых руках свою бороду. Иначе – оступится. Руки у него всегда заняты – и документы распиханы по карманам. Я никогда не пересчитывал карманы Смертянского. Их содержимое покрывает мою кровать – снежное поле бумаги с прорастающими из нее плевелами, – видимо, кроме внешних карманов в обилии имеются внутренние, невидимые, их, наверное, пришила с изнанки его жена, перед тем как сбежала с мудаком-марокканцем, это не мои слова, это устойчивое выражение Смертянского.

– Где Савелий? – Смертянский деловит.

Дулин в этом ему не уступает. Они приводят Савелия с балкона. Оказывается, он там уже успел оплевать изрядное количество «досов». Одному попал прямо в стакан с апельсиновым соком. Чуть было нашего Трахмана не оплевал!

– Промахнулся! – смеется Савелий всем телом, смех утихает, тело продолжает смеяться, живот Савелия объемистостью напоминает живот Будды, – то есть его телесность по-буддийски приземлена, дух же, заключенный в сдвинутых лопатках, явно норовит улизнуть от тела.

Трахман волосат изысканно – на шее черные колечки, усы – локонами.

Такая террористическая организация.

Трахман навел порядок на полу, разложил пуфики, – садитесь, товарищи – и за работу!

Я отдаю им комнату под штаб. Я еду в Тель-Авив, мои милые гости. Да, милые. Я не иронизирую. Я на самом деле преклоняюсь перед людьми, у которых есть хоть какие-нибудь желания. У меня желаний нет давно. Разве что закрыться ото всех, читать дюдики и курить травку. Из-за этого меня бросили Клара и Вика. Они больше не могли смотреть, как я погибаю в эмиграции, опускаюсь на свое собственное дно. Так они сказали, правда не помню Клара это была или Вика, – собственное дно. То есть предполагается существование и не собственного. Видимо, с этим, общественным, сражаются мои щелкоперы. Они сумасшедшие, но зато у них есть желания.

Я выхожу на балкон. Понять, во что одеться, чтобы в Иерусалиме не продрогнуть и в Тель-Авиве не употеть. И тут мне приходит интересная мысль – пусть у меня нет желаний, но зато я знаю, чего не хочу. Заболеть. Заболеть я не хочу.

Обреченный народ, слуги америкашек, тем временем едят пирожные в кафе под моим балконом, трепятся – видимо, действительно не сознают, что они на грани катастрофы.

Смертянский, Дулин, Трахман и Савелий молча пишут и показывают друг другу написанное. Лучше всего было бы глядеть на них с потолка – четыре достопочтенных мужа чуть приподняты над полом, борода Смертянского, как млечный путь. Дулин набыченно сосредоточен, Трахман скрючен, почесывает волосики на шее, накручивает то один, то другой ус на указательный палец, Савелий дрожит, словно под ним не мягкий пуфик, а пыточный стул.

* * *

В Тель-Авиве жара. Здесь жить легче, в смысле заработков, но дышать трудней. Нет удовлетворения от самого процесса дышания. Не вдохнуть до конца, кури не кури, не вдыхается этот воздух. Или у меня что-то с легкими? Я становлюсь очень мнительным, Клара и Вика называют мнительность ипохондрией. У них на всё слова.

Я сдал перевод, получил новый, про какие-то трансмиссии или кондиционеры, – какая мне разница. В автобусе всю обратную дорогу проспал. От автостанции шел пешком – по понятным соображениям экономии. Когда спишь в автобусе, уши не закладывает от перепадов давления, но все равно выходишь одуревший, вроде как не на полную стопу, – в Тель-Авиве не вдохнуть, в Иерусалиме не наступить, не встать прочно на землю, какое-то состояние нацыпочное, то ли из-за святости самой земли, то ли из-за естественного желания летать здесь с холма на холм. Вместо этого я то взбираюсь, то спускаюсь, как в полусне – и натыкаюсь на полицейского. Поднял глаза – кругом одни полицейские, может, пока я был в Тель-Авиве, в Иерусалиме все население по тревоге переоделось в полицейскую форму? Да нет, вон девушки в джинсах… Но все же очень много полиции. Может, сегодня праздник израильской полиции? А это что такое?! Почему меня не пускают на мою собственную улицу?! Я не с луны свалился, я приехал из Тель-Авива к себе, на съемную квартиру. Ты что, говорят мне, слепой?! Ты что, говорят мне, – на иврите не понимаешь?! Вокруг меня уже толпа собралась, и говорят-говорят наперебой, а я так устроен, я могу выслушивать только по очереди, когда все говорят, я выключаюсь. Они смотрят на меня, как на тяжело больного, есть ли у меня близкие, какой точно номер дома.... Близких, говорю, нет. Ну и слава богу, слава богу! Это им, почему-то, нравится. А номер моего дома почему-то не нравится.

Полицейские довели меня бережно до подъезда. Кафе «Атара» как не бывало. Одни свечки, над ними «досы», как осы. Бегу на третий этаж, влетаю в комнату – боже ты мой, все четверо как сидели, так как и сидят.[4]

Я говорю, ребята, хоть вы-то живы!

– Видал?! – Савелий кусает губы. – Понял, чья работа? Шабак рассчитывал, что я в кафе буду сидеть.

Создан комитет в защиту человеческих прав. Всего четырнадцать страниц от руки, переведешь, – перебил Савелия Дулин.

Получив рукопись, написанную аккуратными круглыми буквами Смертянского с нотабенями Трахмана на полях, я лег в постель и накрылся одеялом. Сквозь пуховую завесу до меня доносился голос Савелия, – пока мы тут чешемся, они нас взрывают, они из нас сделают сад в камнях, жиды проклятые! Сами себя взрывают арабской взрывчаткой!

Савелий, сосредоточься, осталось заключение, – глухой голос Смертянского, – иначе не успеем до следующего теракта…

Не пора ли мне домой, – думал я, – к маменьке с тятенькой, к оладушкам сладеньким… Господи, неужели, у меня наконец появилось желание? Попредставляв себе эту картину, домой расхотел. Но хочу есть.

Когда я вылез из-под одеяла, в комнате никого не было.

На одеяле лежала записка. «Пошли за е. Скоро б.». «Е» – наверняка обозначало «Еда», «б», ясно, «будем». Интересно, ели ли террористы до того, как взорвались и взорвали столько людей? Или жахнули на голодный желудок? Кстати, я ведь и не узнал подробности… Я посмотрел в воззвание Дулина, Смертянского и Трахмана. Савелий своего имени не поставил – он за четыре года в Израиле семь раз был в психушке.

Я вышел на улицу. Напротив моего подъезда горели поминальные свечи. На Яффо я купил питус фалафелем и только надкусил, они тут как тут – Смертянский со своей бородой, Трахман с авоськой и Дулин со свертками.

– А где Савелий?

– Замели. Какого-то доса за жопу ущипнул. Тот раскричался, полиция… Знаешь, как у нас – быстро бомбы взрывают, быстро трупы убирают, быстро в дурку загоняют… – продекламировал Дулин без особого сочувствия к товарищу по подполью.