Лоренсия с трудом согласилась подавать ужин, но без всякого белого фартука и чепца, в знак протеста против присутствия бродяги. Сама черная, да еще в черном платье, с плотно сжатыми губами и высоко задранным носом, она была похожа на сердитого муравья.

Из подвала Бени принесла две бутылки шато-шалона, которые когда-то давно ее дед заказал из Франции. Эти бутылки она выбрала наугад, из-за того что они покрыты пылью и закупорены печатью из настоящего воска. Она впервые пила это сухое бархатистое вино, с запахом сливы и леса, оно оказалось очень крепким, и она быстро опьянела. Она угадала: это вино юрского периода прекрасно сочеталось с мясом летучих мышей, Гаэтан одарил ее комплиментами. Он один выдул две бутылки, уверяя Бени, что бросил пить и собирается поехать в Южную Африку к своей жене Изабель и двум дочерям, которых не видел уже семнадцать лет. Послушать его, так получается, что Изабель ушла от него из каприза. Она женщина утонченная, но нервная и даже раздражительная. И при этом с удивительно прочной головой; во время небольшой ссоры он как-то запустил в ее голову китайскую вазу, так та разлетелась на тысячу осколков…Говорю я тебе! Она на все способна! Из-за этого маленького грешка она продала дом в Мока, который принадлежал их семье, и с двумя дочками уехала в Грейтаун, теперь она там работает адвокатом. Честно говоря, то, что о ее голову разбили китайскую вазу, было всего лишь поводом; она уехала, потому что не смогла перенести, что он бросил работу, стал жить своей жизнью и из богача, каким он был, превратился в бедняка. Женщина привязана к деньгам. Они не в разводе, но она даже знать о себе не давала. Он от случайных людей узнал, что она уже лет десять живет в Грейтауне.

Каждый раз, когда его бокал оказывался пустым, он все больше и больше распалялся, тряс им и, тыкая пальцем в стол, требовал наполнить бокал. Он хвалил племянницу за хороший выбор вина, это последнее вино, которое он выпьет в своей жизни, потому что решил стать другим человеком, простить Изабель и ее бегство, он хочет сделать ей сюрприз и приехать к ней в Грейтаун. Он чувствует, что она несчастна оттого, что не видится с ним, пора вернуться и заняться воспитанием малышек.

— А сколько им лет, вашим малышкам? — поинтересовалась Бени.

Вопрос смутил Гаэтана.

— Подожди, — пробормотал он. — …Изабель ушла семнадцать лет назад. Каролине тогда было двенадцать, а Диане десять лет. Получается, получается…

— Получается, что одной двадцать девять, а другой двадцать семь лет, — сообщила Бени.

Туманный взор; похоже, Гаэтан не понимал.

— Двадцать девять лет? Что ты такое несешь?

— Посчитайте, дядюшка: двенадцать плюс семнадцать…

— Но тогда они старухи! — скривился он.

Мысль, что его малышки стали старыми, показалась ему настолько смешной, что он расхохотался и в порыве благодушия похлопал по заднице Лоренсию, которая убирала со стола грязную тарелку. Та отпрыгнула, как коза, и в ярости завопила:

— Ну уж нет, Гаэтан!

— Раньше ты так не говорила! — устало проворчал он, но руку убрал.

Во второй раз Гаэтан намекал на прошлое с Лоренсией, а поскольку шато-шалон способствовал хорошему настроению, Бени нашла потешной мысль, что этот отталкивающий дядя мог когда-то кувыркаться с няней в постели. Вот это парочка! Но ведь Гаэтан не всегда был бродягой, да и Лоренсия, возможно, была аппетитной в свои двадцать лет, когда еще не походила на жену Помпея и болезнь не сделала ужасной ее ногу, которую она с таким трудом волочит. Ведь она же вышла замуж и родила девятерых детей, а это доказывает, что она не была лишена плотских утех. Как и Линдси, ее муж который теперь высохший и глухой, как тетерев, но в молодости, должно быть, был красивым, хорошо сложенным парнем и ему не составляло труда найти себе девушек.

Бени попыталась представить Лоренсию со сногсшибательным телом, танцующую отвязные сеги в полнолуние, с соблазнительной вихляющей походкой, влюбленной в Линдси или Гаэтана или в того и другого сразу, кто знает?

Лоренсия не рассказывала о своем муже, она говорила о мужчинах вообще: «Мужчины — юбочники, мужчины пьют, мужчины деспоты…» — возможно, в этих нескольких словах и была вся ее жизнь: Линдси много трахал ее, часто изменял, а потом, с возрастом, начал много пить и стал ей неприятен. Однажды Лоренсия сказала ей любопытную вещь: «Иногда я думаю, что если бы добрый Бог, по несчастью (тут она торопливо осенила себя крестным знамением и, молитвенно сложив ладошки, подняла глаза к небу), если бы добрый Бог призвал к себе Линдси, для меня это было бы большим, очень большим горем, это точно! Но надо признаться, что мне будет немного легче, я смогу делать то, что захочу, и никто не будет мною командовать. Я могла бы ходить в супермаркет в Катр-Борн, ездить на автобусе, когда мне захочется, и даже доехать до самого Маэбура и навестить моих кузин, которых не видела уже четыре года. Мне не пришлось бы ругать его по ночам за то, что он храпит. Может, даже кто-нибудь из сыновей свозил бы меня во Францию. Линдси, он не любит путешествовать, его это не интересует. Он говорит, что ему и здесь хорошо, а другие страны ничуть не лучше. И что вполне достаточно просто посмотреть открытки. Возможно, он и прав, но справедливо было бы самой это увидеть, ты понимаешь? А если бы Линдси был там, высоко, рядом с добрым Богом, то я смогла бы отправиться и сама вблизи посмотреть то, что на этих почтовых открытках, Сакре-Кер в Париже, и Лурд, и Сен-Мало… Но эти мысли, они нехорошие, когда они приходят ко мне, я на мгновение забываю, что он еще не умер, а когда он возникает передо мной, я пугаюсь его, как будто он уже призрак, который явился, чтобы упрекать меня, что без него я живу слишком спокойно».

К одиннадцати вечера Гаэтан ушел, упрямо отказываясь от предложения Бени отвезти его на машине в Тамарен. Она заметила ему, что на улице идет дождь, а ветер становится все сильнее и сильнее. Но Гаэтан сухо ответил, что его машина с шофером ожидает на дороге и что ему не нужна ее развалившаяся колымага.

Хромая, он удалялся, а Лоренсия сверлила его пронзительным взглядом до тех пор, пока он не скрылся в ночи.

И тут по радио прозвучало объявление, что ураган надвигается под предупреждением № 4 и что порывы ветра на плоскогорьях достигают уже 45 миль в час.

Патрик Сомбревейр получит огромный счет за этот получасовой телефонный разговор между Парижем и Маврикием, но Бени была искренне рада слышать его приветливый голос, который, несмотря на расстояние, подействовал на нее успокаивающе. Она не понимала, как она, пусть даже на мгновение, могла желать, чтобы он исчез из ее жизни; теперь она хотела только одного — чтобы он всегда был рядом и больше никуда не уходил. Именно это она ему и сказала: «Я люблю тебя и не могу без тебя жить. Без тебя со мной происходят одни только ужасы».

В трубке послышался легкий смех польщенного мужчины. Но она говорила совсем не для того, чтобы польстить ему. Именно так она и думала. И пусть она не сумела написать такие же нежные слова, какие он писал ей, но она в нем нуждалась. Патрик был здравомыслящий, жизнерадостный и без всяких тайн. В его власти отодвинуть тени, решить самые сложные проблемы, найти выход из самой запутанной ситуации. Он именно тот мужчина, который ей нужен, чтобы не позволить ей плодить кошмары. Он для нее как киль для судна, ее основа, ее опора, ее хребет. Без него она жалкая байдарка, и понадобилось две недели безумия и изматывающих чар Маврикия, чтобы она осознала это.