— Если честно, то нет, сеньор Аравена.

— На Кубе они победили. Как видишь, у нас есть пример того, что партизаны могут победить регулярную армию.

— С того времени прошло много лет, и теперь гринго не допустят, чтобы где-нибудь еще на нашем континенте произошла революция. И потом, на Кубе другие условия, там повстанцы сражались против диктатуры и пользовались поддержкой народа. А у нас сейчас демократия, конечно, она вовсе не совершенна, но народ гордится тем, что добился ее. Большая часть населения не симпатизирует герилье; за редкими исключениями отряды партизан состоят целиком из бывших студентов университетов.

— И что ты о них думаешь?

— Они идеалисты и храбрецы.

— Покажи мне все, что тебе удалось отснять, Рольф, — попросил Аравена.

— Я собираюсь смонтировать фильм, предварительно вырезав оттуда все, что пока не считаю себя вправе обнародовать. Вы же сами как-то сказали, что наше дело — запечатлевать происходящие события, но мы не должны пытаться изменить историю.

— Знаешь, Рольф, я все никак не могу привыкнуть к твоему непомерному самомнению. Ну скажи на милость, неужели ты думаешь, что твой фильм действительно может изменить судьбу страны или хоть как-то на нее повлиять?

— Да.

— Эти пленки должны остаться у меня в архиве.

— Я не могу допустить, чтобы они при каких бы то ни было обстоятельствах попали в руки правительственной армии, это будет равносильно смертному приговору для тех, кто сражается в горах. Я не хочу, не имею права и не собираюсь их предавать.

Директор Национального телевидения молча докурил сигару до самого кончика, внимательно разглядывая сквозь дымовую завесу своего ученика. На его лице при этом не было ни намека на сарказм или покровительственную усмешку; он вспоминал те годы, когда сам если не боролся в открытую с диктатурой Генерала, то по крайней мере всегда противостоял ей в своем творчестве.

— Я прекрасно понимаю, Рольф, что давать советы — дело неблагодарное, особенно такому гордому и самоуверенному парню, как ты, — сказал он в конце концов. — И все же прошу: на этот раз прислушайся к моим словам, спрячь свои пленки как можно лучше. В правительстве знают, что они существуют и на них запечатлено то, что представляет собой ценнейший разведывательный материал. Сам понимаешь, сначала у тебя попросят эти пленки, затем потребуют, а потом перейдут к угрозам или попытаются отобрать их силой. Поверь, эти люди знают свое дело, и так просто ты от них не отвяжешься. В общем, поступай как знаешь, монтируй, озвучивай, но помни: работать над таким фильмом и распоряжаться такими материалами — это все равно что сидеть на пороховой бочке. Как знать, может быть, в конце концов у нас будет возможность сделать другой фильм, намного больше, чем тот, который ты смонтируешь сейчас; может быть, настанет время, когда мы сможем показать людям весь отснятый тобой материал, не опасаясь, что это кому-то повредит; боюсь только, к тому времени ты уже не сможешь рассчитывать на то, что твой фильм изменит ход истории.

После этого разговора в ближайшие же выходные Рольф Карле приехал в колонию с объемистым чемоданом, запертым на замок; чемодан он вручил дяде с тетей, посоветовав никому о нем не говорить до тех пор, пока он сам не придет и не заберет свои вещи. Бургель завернула чемодан в большой кусок полиэтилена, и Руперт засунул между штабелями досок; сделано все это было молча, без лишних расспросов и комментариев.

* * *

В семь утра над фабрикой раздавался вой сирены, распахивались ворота, и мы — двести работавших там женщин — входили во двор; на входе нас внимательно осматривали, а при малейшем подозрении и обыскивали с ног до головы надзирательницы. Администрация наняла их, чтобы избежать каких-либо провокаций или саботажа с нашей стороны. На фабрике производились военное снаряжение и амуниция, начиная с солдатских ботинок и кончая парадными погонами для генералов; вся продукция тщательно описывалась, взвешивалась и пересчитывалась, чтобы ни одна пуговица, ни одна застежка, ни один лоскут ткани, ни единая нитка не попали в руки преступников, как называл повстанцев надзиравший за производством капитан, потому что эти мерзавцы способны на все, даже на то, чтобы переодеться в нашу форму и смешаться с солдатами, и все ради того, чтобы ввергнуть нашу страну в ад коммунизма, чтоб им провалиться, этим бандитам. В огромных цехах не было окон, и помещения освещали лампы дневного света; воздух сюда нагнетался под давлением через трубы, проходившие под крышей; большую часть цеха занимали поставленные в несколько рядов швейные машины, а стены на высоте около двух метров опоясывал по периметру узкий балкончик, по которому прогуливались надзиратели, следившие за тем, чтобы никто и ничто не мешало нормальному течению производственного процесса. Там же, на верхнем уровне, располагались административные помещения — крохотные кабинеты для начальства, помещения для бухгалтеров и секретарей. В здании цеха всегда стоял страшный грохот, напоминающий рев огромного водопада. Общаться друг с другом нам приходилось в основном жестами. В двенадцать часов этот шум вновь перекрывал вой сирены, и работницы почти строем переходили из цеха в рабочую столовую, где всех кормили безвкусным, небрежно приготовленным, но достаточно плотным и в общем-то сытным обедом. Примерно так же кормят в армии солдат-новобранцев. Для многих работниц этот обед был чуть ли не единственной едой за весь день; более того, многие уносили то, что оставалось недоеденным, домой, несмотря на унижение, которое испытывали, когда надзирательницы при выходе с фабрики ковырялись в их бумажных свертках. Пользоваться косметикой на фабрике было запрещено, стричься полагалось коротко, а кроме того, находясь в цеху, обязательно требовалось повязывать волосы косынкой. Такие строгости в отношении прически объяснялись мерами безопасности и были в какой-то мере оправданны: на фабрике был случай, когда длинные волосы одной работницы попали во вращающуюся часть машины, и, когда кто-то выключил электричество, было уже поздно: застрявшие волосы содрали кожу с головы женщины. Тем не менее самые молодые работницы все равно пытались выглядеть красиво и выделяться среди остальных: они меняли разноцветные косынки, надевали короткие юбки, накладывали едва заметные румяна, чуть подкрашивали губы, и все это ради того, чтобы кто-нибудь из начальства обратил на них внимание, увлекся, начал бы ухаживать и в конце концов предложил бы руку и сердце. Такой ход событий в корне изменил бы жизнь любой из фабричных девчонок. На худой конец, можно было рассчитывать если не на замужество, то по крайней мере на протекцию по службе, то есть на перевод любовницы на уровень выше — в находящиеся в том же цеху на высоте двух метров кабинетики, где как зарплата, так и отношение со стороны начальства были более или менее сносными. Даже те, кто работал на фабрике давно, не могли припомнить случая, чтобы кто-нибудь из начальства женился на девушке из цеха; тем не менее и неподтвержденная легенда все равно давала надежду молодым девчонкам, устраивавшимся на работу и старавшимся не замечать, как ведут себя женщины постарше: те давно уже не верили в воздушные замки, не заглядывались на начальство и работали молча и споро, чтобы получить в конце месяца побольше денег.