25 мая 1925 года в журнале «Смена» было опубликовано стихотворение Маяковского «Красная зависть», в котором говорилось о том, что поэт завидует молодым, которым предстоит жить в грядущем, и прославлялось Общество друзей воздушного флота. Стих начинался с портрета поэта:

И в тот же день (25 мая) этот «дядя рослый с виду» отправился на Ходынское поле, сел на самолёт и вылетел в Кёнигсберг. В «Я сам» об этом сказано:

«Еду вокруг земли. Начало этой поездки – последняя поэма (из отдельных стихов) на тему «Париж». Хочу и перейду со стиха на прозу. В этот год должен закончить первый роман»..

В письме, написанном Лили Брик 2 июня (уже в Париже), о полёте в Кёнигсберг сказано следующее:

«Долетел хорошо. ‹…› Лётчик Шебанов замечательный. Оказывается, все немецкие директора сами с ним летать стараются. На каждой границе приседал на хвост, при встрече с другими аппаратами махал крылышками, а в Кёнигсберге подкатил на аэроплане к самим дверям таможни, аж все перепугались, а у него, оказывается, первый приз за точность спуска.

Если будешь лететь, то только с ним.

Мы с ним потом весь вечер толкались по Кёнигсбергу».

До Берлина Маяковский добирался поездом. 28 мая он прибыл в Париж, где вновь поселился в отеле «Истрия» – по соседству с номером, в котором жила Эльза Триоле. Она потом написала, что поэт…

«…с восторгом рассказывал мне, как на границах лётчик из вежливого озорства «приседал на хвост»».

Жаль, что воспоминания о встречах с Маяковским у Эльзы перепутались, смешались – она призналась в этом сама:

«Повторные поездки Маяковского в Париж сливаются у меня в голове».

Поэтому относиться к её рассказам следует с осторожностью.

Один из первых визитов поэт нанёс в советское полпредство. И обнаружил…

Эльза Триоле:

«С какого-то времени за нами повсюду начали ходить шпики, может быть, с тех пор, как Володя стал часто встречаться с товарищами из полпредства, куда мы, туда и шпики».

В парижской полиции, конечно же, прекрасно знали, с кем имеют дело, и никакие удостоверения участника выставки никого сбить с толку не могли.

Зато мексиканскую визу Маяковский получил беспрепятственно. Аркадий Ваксберг прокомментировал это событие с недоумением:

«…каким-то чудом ему удалось убедить работников консульства, что он не поэт, а рекламный агент».

А между тем недоумевать нет никаких оснований, так как с мексиканцами обо всём было договорено заранее.

Бенгт Янгфельдт:

«Поскольку уже через неделю пребывания в Париже ему сообщили, что документы готовы, можно предположить, что контакты с мексиканскими властями были установлены ещё в Москве».

Во вторник, 2 июня, Маяковский посетил мексиканское посольство и сразу же написал Лиле Брик:

«Пишу тебе только сегодня, потому что субботу, воскресенье и понедельник всё закрыто, и ничего нельзя было узнать о Мексиках, а без Мексик и писать не решался. Па роход мой, к сожалению, идёт только 21 (это самый ближайший). Завтра беру билет. «Espagne» Transatlantique 20 000 тонн. Хороший дядя, хотя и только в две трубы. Доро го. Стараюсь ничего не тратить и жить нашей газетой, куда помещаюсь по 2 фр строка.

Стараюсь делать всё, чтобы Эличка скорей выехала. Был в консульстве. Завтра пошлю Эльзу, и тогда запросят Москву телеграфом».

Приведённые строки нуждаются в пояснении. Судя по тому, что написал Маяковский, визу в Мексику он уже получил (но не «через неделю после пребывания в Париже», как считает Янгфельдт, а гораздо раньше). И с пароходом, на котором предстояло пересечь Атлантический океан, тоже всё определилось – оставалось только купить билет. А хлопоты по делам Эльзы Триоле понадобились из-за того, что она собралась поехать в Москву.

Аркадий Ваксберг:

«Советский паспорт, по которому продолжала жить Эльза, не давал ей возможности свободно поехать в свою страну – для этого, как и всем иностранцам, ей была нужна въездная виза. Хлопотал Маяковский, но нет оснований считать, что без его хлопот виза не была бы выдана. К невозвращенцам, даже если они и предпочли заграницу по мотивам не политическим, кремлёвско-лубянские власти относились с подозрением и осуждением. К Эльзе, по всей вероятности, это отношения не имело».

Здесь Ваксберг вновь не совсем точен. Эльза Юрьевна уже давно получила французское гражданство и жила по парижскому паспорту. Поэтому все «хлопоты» с въездной визой наверняка были всего лишь прикрытием, позволявшим исключить любые подозрения в причастности мадам Триоле к советским спецслужбам.

В Париже была чудная пора – только что закончилась весна, наступало лето. Но верный себе Маяковский уже первое письмо, посланное Лили Юрьевне, заполнил строками, полными уныния и печали:

«Не пишу тебе, что мне ужасно скучно, только чтоб ты на меня – хандру – не ругалась.

Выставка – скучнейшее и никчёмнейшее место. Безвкусица, которую даже нельзя себе представить.

Так наз «Париж весной» ничего не стоит, так к ничего не цветёт, и только везде чинят улицы. В первый вечер поездили, а теперь я больше никуда не выхожу, сплю 2 раза в сутки, ем двойной завтрак и моюсь, вот и всё…»

Но заканчивалось письмо как всегда традиционно трогательно:

На следующий день, 3 июня, газета «Парижский вестник» начала печатать стихотворения Маяковского. Об этом «Вестнике» Янгфельдт пишет, как…

«…о газете, учреждённой советской дипломатической миссией в Париже в противовес «белогвардейским» изданиям».

Первым было опубликовано стихотворение «Еду» (из поэмы «Париж», как сообщал «Парижский вестник»). Никакого уныния поначалу в этом стихе нет:

«Этуаль» – это «звезда» в переводе с французского. А в переносном смысле, как разъясняется в комментариях к шестому тому 13-томного собрания сочинений поэта, «этуаль – первоклассная кафешантанная певица». И Маяковский сразу вычёркивает себя из тех, кто веселится: