— Пойдемте наверх, — предложил Маркус, прикрыв за собой кухонную дверь. Он наклонялся то вправо, то влево, когда младшие дети проскакивали рядом с ним. — Ты хотела посмотреть фотографии? Они готовы.

Айри благодарно ему улыбнулась. Теперь о ней заботился Маркус. Он помогал ей эти четыре месяца, когда она училась мыслить не размыто, а четко и определенно, по-чалфенски. Сначала она считала, что это большая милость со стороны великого ученого, но потом ей пришло в голову, что это доставляет ему удовольствие. Такое же, какое испытывает человек, следящий за тем, как слепой учится распознавать форму вещей или как лабораторная мышка находит выход из лабиринта. Из благодарности Айри стала интересоваться Будущей Мышью, а потом стратегический интерес превратился в подлинный. Визиты в кабинет Маркуса под самой крышей — уже давно ее любимое место в доме — стали все более частыми.

— Ладно, хватит тут стоять и глупо улыбаться. Идем.

Таких комнат, как кабинет Маркуса, Айри еще не видела. У него не было никакой другой функции, его единственное назначение — быть комнатой Маркуса. Здесь не было ни игрушек, ни всякого хлама, ни поломанных вещей, ни ненужных гладильных досок; здесь никто не спал, не ел и не занимался сексом. Он был непохож на чердак в доме Клары — собрание всякого барахла, где все старательно убрано в коробки и надписано, на случай если она вдруг решит покинуть Англию и улететь в другие края. Он был непохож на кладовки иммигрантов, заваленные всяким старьем, которым они когда-то пользовались, — и неважно, насколько оно было испорченным и поломанным, оно доказывало, что теперь у них что-то есть, тогда как раньше не было ничего. Комната Маркуса была посвящена только Маркусу и его работе. Кабинет. Как у Остин, или в сериале «Вверх-вниз по лестницам», или в книгах про Шерлока Холмса. Впервые Айри своими глазами видела настоящий кабинет.

Маленькая комната неправильной формы, с наклонным деревянным полом, из-за чего в одних местах можно стоять, а в других — нет, через окно в крыше свет падает квадратами, в солнечных лучах танцует пыль. Четыре картотечных шкафа стоят, как звери, выплевывающие бумагу из раскрытых пастей. Листы лежат кучами на полу и на полках, образовывают круги вокруг стульев. Густой сладковатый дым от немецкого табака парит под потолком, окрашивая в желтый цвет страницы книг на верхних полках, а на журнальном столике приготовлен изысканный набор курильщика: новые мундштуки, трубки всех форм, от обычных изогнутых до самых причудливых, табакерки, разнообразные ершики — все это лежит, как медицинские инструменты, в кожаном футляре с подкладкой из пурпурного бархата. Фотографии семьи Чалфенов висят тут и там на стенах, выстроились на камине, среди них есть и симпатичные снимки Джойс с еще не до конца развившейся грудью, сделанные во времена ее хипповой молодости — курносый нос и длинные волосы. А также несколько крупных изображений: фамильное древо семьи Чалфенов, портрет Менделя, явно довольного собой, и большой портрет Эйнштейна — канонический вариант: прическа Сумасшедшего Профессора, удивленный взгляд, большая трубка, а снизу цитата: «Господь не играет в кости». И наконец, массивное дубовое кресло Маркуса, а над ним фотография, на которой Крик и Уотсон, усталые, но довольные, сняты перед своей моделью дезоксирибонуклеиновой кислоты — винтовой лестницей, составленной из металлических скоб, ведущей от пола их кембриджской лаборатории куда-то вверх за кадр.

— А где Уилкинс? — спросил Маркус, склоняясь под низким потолком и постукивая карандашом по фотографии. — В 1962-м Уилкинс получил Нобелевскую премию по медицине вместе с Криком и Уотсоном. Но ни на одной фотографии Уилкинса нет. Всюду только Крик и Уотсон. История любит одиноких гениев и парные творения. Но в нее не попадают троицы.

Маркус помолчал.

— Если только это не комики или джаз-музыканты.

— Значит, вы одинокий гений, — весело заметила Айри, садясь на табурет.

— У меня был замечательный ментор. — Он указал на большую черно-белую фотографию на противоположной стене. — А менторы — это совсем другое дело.

Там был старик, снятый крупным планом, черты его лица грубо подретушированы, и в итоге — эффект топографической карты.

— Великий старый француз — джентльмен и ученый. Он научил меня почти всему, что я знаю. Ему за семьдесят, а ум ясный, как стеклышко. Но знаешь, главное не доверять менторам безоговорочно. В этом вся штука. Так… и куда же задевалась эта дурацкая фотография?

Пока Маркус копался в картотеке, Айри рассматривала фамильное древо Чалфенов, уходящее корнями в XVII век и простирающее свои ветви в современность. Сразу становилась ясна разница между Чалфенами и Джонсами-Боуденами. Во-первых, у всех Чалфенов было нормальное количество детей. Во-вторых, было известно, от кого эти дети. Мужчины жили дольше, чем женщины. Браки моногамные и длительные. У всех представителей рода даты рождения и смерти точно известны. Чалфены знали, какими они были в 1675 году. Арчи Джонс мог проследить свою родословную не дальше своего отца, который явился на эту землю в задней комнате постоялого двора в Бромли где-то около 1895-го или 1896-го, а может быть, 1897-го — смотря от какой из девяти бывших официанток он родился. Клара Боуден кое-что знала о своей бабушке и отчасти верила легенде, гласившей, что у ее прославленного и плодовитого дядюшки П. было тридцать четыре ребенка, но наверняка она могла сказать только одно: ее мать родилась 14 января 1907 года в 14:45 в католической церкви в эпицентре Кингстонского землетрясения. Остальное — слухи, сказки, мифы.

— Ваши корни уходят в такие далекие времена, — сказала Айри, когда Маркус подошел, чтобы узнать, чем она заинтересовалась. — Удивительно! Не представляю, каково это — чувствовать, что у твоего рода такая длинная история.

— Данное утверждение не имеет смысла. Корни каждого человека уходят в далекие времена, и у каждого рода длинная история. Просто Чалфены всегда все записывали, — задумчиво произнес Маркус, набивая трубку. — Это один из способов остаться в памяти потомков.

— Сведения об истории нашей семьи существуют скорее в устной традиции, — она пожала плечами. — О корнях лучше спросить у Миллата. Он потомок…

— Великого революционера. Уже слышал. Я бы на твоем месте в это не верил. Мне кажется, в его семье на треть правды приходится две трети вымысла. В твоем роду тоже были исторические личности? — спросил Маркус и тут же принялся рыться во второй картотеке, поскольку ответ его вовсе не интересовал.

— Нет… никаких исторических личностей не было. Но моя бабушка родилась в январе 1907-го во время Кингстонского…

— Вот они!

Маркус вынырнул из металлического ящика, радостно размахивая тонкой пластиковой папкой с несколькими листочками внутри.

— Фотографии. Как раз для тебя. Если борцы за права животных увидят их, они меня расстреляют на месте. А теперь по порядку. Тихо, не хватай ты так.