— Слушай, Майкл, сегодня ты просто невыносим! Ты что, забыл принять на ночь слабительное?

— Меняешь тему, Паркер?

— А может, ты тайком плеснул в свой лимонад «Джека Дэниэлса»?

— Нет, ты не просто меняешь тему, ты уклоняешься от нее!

— Разве? Мне казалось — мы обсуждаем мою рукопись. Ты первым заговорил о…

— О Марис.

— …О хлопковом джине.

— Одно связано с другим, — уверенно заявил Майкл. — На протяжении месяцев ты бывал там чуть не каждый день, но стоило ей уехать — и ты туда носа не кажешь.

— Ну и что?

— А то, что сей факт, по-видимому, не имеет никакого отношения к тому, что произошло между тобой и Марис в то утро, когда она нас покинула.

— Конечно, не имеет! То есть… Тьфу, дьявол! В общем, можешь думать, как тебе больше нравится. — Паркер обиженно нахохлился. — Кроме того, между нами ничего не произошло.

— Из этого я могу заключить, что старый сарай не вызывает у тебя никаких ассоциаций — ни приятных, ни… наоборот.

— Знаешь, что мне пришло в голову? — Паркер запрокинул голову назад и оглядел Майкла с головы до ног. — Тебе бы следовало родиться женщиной.

— Гм-гм… Мы с тобой разговариваем всего несколько минут, но за это время ты успел обвинить меня в сочувствии гомосексуалистам, в алкоголизме и… хроническом запоре. Теперь ты оскорбил мое мужское достоинство. К чему бы это?

— Ни к чему, просто ты любопытен, как старуха, которой больше нечего делать, как совать нос в чужие дела.

— Марис — это и мое дело тоже!

— Вот как? — огрызнулся Паркер, но твердый тон Майкла недвусмысленно свидетельствовал, что пикировка закончена и дальше разговор пойдет серьезный.

Отвернувшись к окну, Паркер стал смотреть на океан. День был безветренный и жаркий, и поверхность океана горела на солнце, словно надраенная медь Небольшая стайка пеликанов следуя ежедневной традиции, пронеслась низко над верхушками деревьев, спеша на ночевку, и Паркер — как с ним часто бывало — невольно задумался, приятно или не очень быть частью такой тесной группы. На протяжении многих лет он вел уединенную, почти отшельническую жизнь и почти не помнил, каково это — чувствовать себя членом семьи, студенческого сообщества или любого другого сплоченного коллектива.

Это было тем более странно, что Маккензи Руна любили миллионы читателей во всем мире. Его книги стояли на их полках, лежали на ночных столиках, в портфелях и карманах пиджаков. В своей книжной ипостаси он сопровождал своих читателей в поездках, на пляже, даже в туалете. Они брали его с собой в ванны и в постели, и Паркер изредка тешил себя мыслью о том, что такая почти интимная близость с огромным количеством людей недоступна простым смертным.

Но все это относилось только к Маккензи Руну. Что касалось самого Паркера, то его знало очень мало людей, и почти никто не любил. Таков был его сознательный выбор, и лишь в последнее время Паркер начал сознавать, какую дорогую цену он заплатил за годы спокойствия и уединения. Он привык быть один и лишь недавно начал чувствовать себя одиноко. В этом-то и заключалась разница, которую обычно не замечаешь, но которая становится слишком очевидной, когда вдруг понимаешь: тебе больше не нравится оставаться одному. Именно в этот момент уединение превращается в одиночество.

Стараясь справиться с подступающим отчаянием, Паркер повернулся к Майклу.

— Извини, что я… втянул тебя в свои планы, — сказал он негромко и серьезно. — Я знаю, ты чувствуешь себя виноватым перед ней, и восхищаюсь тобой. Ты человек, у которого есть совесть, а в наши дни это редкость.

Майкл только головой покачал.

— Я помог тебе, когда ты вздумал подвергнуть Марис этому идиотскому испытанию, но я до сих пор не уверен, что это было необходимо. А что скажешь ты?

— Может быть, и нет, — тихо признался Паркер.

— Я мог бы сказать ей, что ты Маккензи Рун, — добавил Майкл. — Я мог бы притвориться, будто это случайно сорвалось у меня с языка. Разумеется, тебя бы это разозлило, но в конце концов ты бы это преодолел. Однако вместо того, чтобы поступить так, как подсказывала мне элементарная порядочность, я продолжал участвовать в твоем постыдном спектакле и теперь казню себя за это.

— Не надо, Майкл. Ты ни в чем не виноват — я все это затеял, мне и отвечать. С самого начала и до конца — каким бы он ни был, этот конец, — вся ответственность лежит на мне и только на мне.

— Но это вовсе не извиняет моего добровольного участия в твоей дурно пахнущей пьеске. Паркер уныло пожал плечами:

— Нет, пожалуй, не извиняет. Но, к сожалению, тут уж я ничего не могу поделать. Я просто не вижу другого способа добиться своего…

Оба надолго замолчали и сидели, погруженные каждый в свои мысли. Наконец Майкл снова водрузил на нос очки для чтения, невольно напомнив Паркеру Марис. В их последнюю встречу она тоже была в очках. И эта встреча, напомнил себе Паркер, действительно может оказаться последней, и он никогда больше ее не увидит.

— Судя по тому, что здесь написано, — сказал Майкл, снова беря в руки рукопись, — Рурк и Тодд окончательно помирились. Я, во всяком случае, не чувствую в их отношениях никакой неловкости, никакой остаточной напряженности. А так, по-моему, не бывает. Во всяком случае — не в книгах, где на этой напряженности основывается весь сюжет.

— После инцидента с Хедли и драки Рурк решил никогда больше не вспоминать об этой неприятной истории, чтобы не дать глупой случайности разрушить их дружбу, — пояснил Паркер. — Вот он и не вспоминает.

— Весьма благородно с его стороны. И тем не менее напряженность…

— …Должна присутствовать? — закончил его мысль Паркер. — Как родимое пятно, которое портит милое личико новорожденного младенца?.. Никто не говорит о нем вслух, надеясь, что со временем пятно исчезнет само и что настанет день, когда никто не сможет припомнить, на какой именно щечке оно было. Но пока пятно есть, и от этого никуда не деться!..

— Хорошая аналогия, — согласился Майкл. — Именно это ты и должен показать. Кстати, в одном месте ты пишешь, что Рурк и Тодд «старались не вспоминать» об инциденте с профессором, но хороший писатель должен показывать, а не перечислять факты.

— Хорошо, я об этом подумаю. — Паркер сделал пометку в растрепанном блокноте.

— Кроме того, ты ничего не сказал об обстоятельствах, которые помешали Тодду выехать в Ки-Уэст вместе с приятелем.

— Об этом я подробно расскажу в следующей главе. По моей задумке, Рурк должен принести Тодду свои соболезнования в связи со смертью матери. Она не хотела отвлекать сына от учебы в последние месяцы перед выпускными экзаменами и ничего не сказала ему о том, что врачи обнаружили у нее саркому. Правда, на вручение диплома она все-таки приехала, но это стоило ей огромных усилий. Лечение, которому она подвергалась, только ослабило ее, но не победило болезнь. Вот почему вместо того, чтобы поехать с Рурком в Ки-Уэст, Тодду пришлось везти мать домой. Он оставался с ней, пока она не умерла.