пограничников. Квартиру бы и там дали, да здесь могила сына. У Веры друзья. В войну рисковали жизнью. Вот, пожалуй, и все об этом периоде службы. Пойдемте в дом, а то женщины заждались нас.

В тот день он и показал именную шашку. На чуточку потемневшем от времени серебре ножен чеканка выглядела особенно хорошо. А клинок дамасский, как пучок лучей. Старший лейтенант с восхищением рассматривал шашку. Лида тоже. А когда рассказал, за что вручено это именное оружие, Лида взяла шашку, нежно, как драгоценность хрупкую, и поцеловала. А потом восторженно произнесла:

— Молиться на вас с Верой Петровной нужно. Шапки снимать и кланяться в пояс!

Усмехнулся он в ответ:

— На божницу, значит?

Непривычно и даже неприятно прозвучала восторженная похвала, но подумал: «Простительно. Девчонка еще. Поживет на границе, поймет, что к чему».

…Виктор Семенович даже не представлял себе, как он, пограничник, мог поступить иначе. Да, на границе чаще всего стреляют без предупреждения. Но не бросать же заставу, чтобы увозить жену и ребенка подальше от пуль. А в тот раз даже выйти из окопа было невозможно до самого вечера.

Тогда он служил на Дальнем Востоке. Окончил школу красных командиров — и на границу. Замом вначале назначили, потом уж и начальником заставы. Женился на Вере, через год у них родился сын. Назвали Аликом. Время тревожное было. Самураи клинки точили, чтобы Дальний Восток отхватить. Гоминьдановцы наглели, поглядывали волчьими глазами на русскую землю. На КВЖД советских железнодорожников арестовали. Совсем осложнилась обстановка. Пограничники знали и предполагали, что и на границе чирики, гоминьдановские солдаты, начнут устраивать провокации. Так и случилось. Полоснули белокитайцы по заставе из пулеметов и винтовок на рассвете. Стреляют, а границу не переходят. Коварно действуют. Терпение испытывают, выманивают к себе, чтобы потом завопить на весь мир: «Захватчики!» — и оправдать провокацию на КВЖД. Но пограничники не вышли из окопов и блиндажей до приказа.

Когда началась стрельба, Вера схватила сына, в одеяльце укутала и вместе со всеми побежала в окопы. Час прошел, а пули свистят над головой, впиваются в заставские стены, крошат стекла. Алик уже плакать начал, требует, чтобы перепеленали его.

— Сейчас, Вера, я на квартиру сползаю, принесу пеленки.

— Так и пущу я вас, — прервал его старшина заставы. — Хотите, чтобы застава осталась без начальника, жена без мужа и сын сирота?

Сказал и вышел из блиндажа. Омбышев за ним, а у выхода стоит парторг Аничков.

— Не дури, Виктор. Полезешь следом, уважать перестану.

— Значит, мне под бабий подол?!

— Нет! Смотри за врагом и думай, как отбивать станем, если полезут. Командир ты у нас. Понял?

Тоже из блиндажа вышел — и к солдату:

— Помоги-ка выпрыгнуть.

Вот и обратно ползут. Старшина первым в окоп на солдатские руки свалился. Подает Вере вещевой мешок, набитый байковыми портянками.

«Самый раз для Алика. Теплые, мягкие».

И Аничков ползет, тянет за угол солдатскую постель. Медленно ползет, осторожно подтягивает матрас, все на подушку поглядывает, которая комком снега бугрится на постели. Когда до окопа осталось метров тридцать, подушка все же скатилась с матраса. Чертыхнулся Аничков и обратно пополз. А пулемет с той стороны захлебывается.

— Заткнуть бы ему глотку, — буркнул кто-то из красноармейцев.

Уложил Аничков на матрас подушку, метров десять прополз, она опять скатилась.

— Брось ты ее! Брось, говорю! — крикнул Омбышев, но Аничков будто не слышал ни этого приказа, ни свиста пуль. Без подушки не полз. Спрыгнул в окоп, щека в крови, воротник гимнастерки побурел: пол-уха пулей отхватило.

— Не сердись, командир. Рано еще твоему сыну сырую землю животом греть. Не солдат он. А подушка пуховая, на ней не простынет.

В блиндаже сыро и холодно, и как ни старалась Вера побыстрей перепеленать сына, но, пока она перекладывала Алика на сухую пеленку, он замерз.

— Что-то, Виктор, придумать нужно, а то простудим ребенка. Может, бумагу жечь в то время, как я пеленать стану? Дыма от нее мало, а воздух рядом теплым будет. И пеленку можно обогреть чуточку.

Аничков вышел из блиндажа. Через несколько минут он вернулся и стал выкладывать из карманов на вещевой мешок осьмушки газетные, приготовленные солдатами для самокруток.

— Для курева оставил? — спросил Омбышев.

— Я не командовал. Все решили до ночи потерпеть.

Аничков не сказал о том, что, когда красноармейцы узнали, для чего нужна бумага, многие предложили письма.

За день сожгли все: и газеты, и письма. А ночью проводил Веру с сынишкой до дороги. Тридцать километров на бричке по степи ветреной пришлось им ехать. Гроза налетела. Остановили лошадь, Вера с Аликом укрылась под повозкой. Повозочный снял шинель и помог Вере укутать в нее Алика, а потом все время, пока не прекратился ливень, держал лошадь за трензеля. И все же Алик промок и заболел. Врачи не смогли его вылечить.

Обо всем этом Виктор Семенович узнал после того, как проучили чириков. Застава получила приказ пресечь провокационные действия милитаристов, ночью зашла в тыл гоминьдановскому усиленному батальону и неожиданным ударом уничтожила всех чириков и офицеров. За это и вручил начальник войск округа Омбышеву именную саблю.

Перевели его вскоре после этого сюда, на западную границу, на Мысовую. Здесь, перед самой войной, получил он именной револьвер за ликвидацию шайки контрабандистов. В шифоньере все время лежало это именное оружие, а теперь на ковре висит, чтобы напоминать о боевой молодости…

Да, жизнь прошла, и ничего назад вернуть нельзя. Нет жены, нет никого. Совсем один. Будущее его — жить воспоминаниями. Только и радости будет, если пригласят иной раз на заставу или кто из сослуживцев заедет проведать.

Не зная для чего, Виктор Семенович медленно пошел в кухню, увидел на столе перевернутые стаканы и рюмки, капли воды вокруг стаканов и рюмок и снова вернулся в спальню. Бесцельную ходьбу его из комнаты в комнату и горестные думы прервал телефонный звонок.

— Как самочувствие, товарищ подполковник? Не возражаете, если я приеду?

— Буду очень рад.

Старший лейтенант Долов приехал в парадной форме, как и в первый раз. И сейчас брюки и китель его были отутюжены безукоризненно, вроде бы он собрался в театр.

— Я за вами. От имени всей заставы приглашаю.

Виктор Семенович надел форму. На заставу в гражданском платье он никогда не ездил. Не изменил он этому правилу и сейчас. Они заперли дом и сели в машину. И снова газик, обогнув заставу, повернул к мысу, и вновь через ветровое стекло Виктор Семенович увидел строй пограничников между памятником и музеем. На правом фланге — знамена. Машина проехала по мостику через траншею и остановилась.

— Застава, смирно!