Будучи человеком глубоко порядочным, искренне гордящимся своей службой в ВЧК—ОГПУ, Артузов просто не представлял, чтобы кадровые, заслуженные чекисты, с боевым прошлым, могли беззастенчиво фабриковать дутые дела, подводить под расстрельные статьи невинных людей. Таковое просто не укладывалось в его сознании. Эта поразительная наивность дорого ему обойдется…

Процесс над «шахтинцами» начался 16 мая 1928 года. Председательствовал в Специальном присутствии Верховного суда СССР Андрей Вышинский. Государственное обвинение поддерживали Николай Крыленко и Григорий Рогин–ский (прошу читателей запомнить эту фамилию). На скамьях подсудимых сидели более пятидесяти человек. Примечательно, что двадцать три из них категорически отказались признать себя виновными.

Сколь–либо серьезных улик преступной деятельности подсудимых представлено не было. Просто суд все зафиксированные за последнее время факты аварий, несчастных случаев, нарушений техники безопасности, неправильных начислений заработной платы, нарушений трудового законодательства признал результатом их преступной вредительской деятельности.

Приговор огласили 6 июня. Лишь четверо подсудимых были признаны невиновными. То был умный ход Вышинского, он как бы демонстрировал объективность суда: дескать, невиновных мы не наказываем! Скорее всего, эти четверо заранее были отобраны на роль оправданных. Чистейшая судебная демагогия. Зато одиннадцать обвиняемых были приговорены к расстрелу, остальные – к разным срокам заключения.

Сравнительно мягкий по сравнению с последующими политическими процессами приговор объяснялся вовсе не гуманностью генсека: просто тогда он считал преждевременным закручивать гайки до отказа. Пока он выполнял еще программу–минимум: показал свою силу, опрокинул аргументацию «правых», преподал урок технической интеллигенции и чекистам: дескать, вот как надо работать!

Кстати, Сталин своей «гуманностью» решил еще одну важную проблему, которая ранее смутила Менжинского: он сохранил тех «шахтинцев», что не были расстреляны, для работы на тех же шахтах, но уже в качестве заключенных! С полной гарантией, что они будут послушнее овец…

Недаром говорится, что дурной пример заразителен. Вскоре в ряде городов страны прошли открытые показательные процессы «местного значения» с непременным присутствием передовых представителей рабочего класса. С тех пор само слово «вредитель» прочно вошло в народный лексикон.

Все участники Шахтинского дела были награждены: Ягода из второго заместителя председателя ОГПУ стал первым (после смерти Дзержинского эта должность, которую ранее занимал Менжинский, оставалась вакантной), с освобождением от должностей начальника СОУ и ОО. Начальником ОО по совместительству назначили Ольского. Вроде бы номинальное назначение Ягоды фактически означало, что он официально становится преемником Менжинского.

Ефима Евдокимова перевели в Москву и назначили начальником СОУ, однако заместителем председателя ОГПУ (на что он рассчитывал) не сделали. Матвея Бермана перевели с повышением поближе к Москве – заместителем полпреда ОГПУ по Ивановской промышленной области. Всего лишь через год он станет заместителем начальника, а затем и начальником управления лагерей, того самого ГУЛАГа. Не забыли и Слуцкого: его назначили помощником начальника ЭКУ, а через несколько месяцев – помощником начальника ИНО ОГПУ.

На Артузова произвело тягостное впечатление высказывание, сделанное его учителем, профессором Грум–Гржи–майло в октябре 1928 года незадолго до смерти в письме одному из давних друзей, эмигранту: «Все знают, что никакого саботажа не было. Весь шум имел цель свалить на чужую голову собственные ошибки и неудачи на промышленном фронте… Им нужен был козел отпущения, и они нашли его в куклах шахтинского процесса».

Письмо было опубликовано после смерти профессора в эмигрантских газетах, которые регулярно получали и в ОГПУ, и в ЦК ВКП(б). По счастью, Артузов не узнал о реакции на эту публикацию секретаря ЦК Вячеслава Молото–ва, который на одном из партактивов сказал: «Был такой профессор–металлург, Грум–Гржимайло. Ему повезло, что вовремя умер…»

…Еще одно символическое, сегодня сказали бы – «знаковое», событие произошло в 1929 году: секретный арест легендарного Блюмкина. Впрочем, секретным он был лишь для населения страны. Все сотрудники ОГПУ о нем были оповещены, однако со строгим указанием дело не обсуждать и никому вне стен учреждения об оном не сообщать.

…Странные метаморфозы происходили в конце XIX – начале XX века с российскими евреями. Юноши и девушки из богобоязненных, смиренных, забитых семей сапожников, портных, лудильщиков и, что уж совсем удивительно, – зажиточных сахарозаводчиков вдруг словно с ума посходили. Они порывали с семьей, уходили из отчего дома, переставали ходить в шуле, которые в России почему–то называли греческим словом «синагога» – «собрание» (что не очень верно, ибо это место не только собрание верующих, но именно «шуле» – по–немецки и на идиш «школа»).

Эти мальчики и девочки – кто бы мог подумать! – кидались в самые невероятные и опасные приключения. Одни становились пламенными революционерами, вроде Льва Бронштейна–Троцкого, другие – налетчиками, как Михаил Виницкий, более известный под кличкой Мишка Япончик (его прославил на весь мир под именем Беня Крик тоже одесский еврей Исаак Бабель), третьи – фанатичками–террористками, вроде полусумасшедшей Фанни Каплан, той самой, что стреляла в Ленина, четвертые – героями Гражданской войны, как комбриг Митька Шмидт, который пригрозил самому Сталину, что когда–нибудь срежет ему шашкой усы. Ничего удивительного, что генсек «обиделся» и вскоре велел Шмидта расстрелять.

И вот один еврейский юноша из Одессы в неполные двадцать лет добрался до самой Москвы и стал ответственным сотрудником ВЧК. Будучи левым эсером, он, подделав мандат с подлинными, однако, печатями и подписями, проник в здание германского посольства в Денежном переулке, 5, и вместе со своим соучастником, оперативным фотографом ВЧК Николаем Андреевым, убил посла графа Вильгельма фон Мирбаха. Этот теракт стал сигналом к мятежу левых эсеров 6 июля. Звали этого молодого человека Яков Блюмкин. Тем самым он вошел в историю.

Блюмкин и Андреев убили Мирбаха не из хулиганских побуждений, а по приговору ЦК своей партии левых эсеров с целью сугубо политической – доказать, что заключение «похабного» Брестского мира с Германией не вызывалось реальной необходимостью, а было ошибкой Ленина, а также, по возможности, этот «злосчастный» мир сорвать. Поднятый левыми эсерами мятеж был подавлен в считаные часы.

Блюмкину, несмотря на полученные при взрыве брошенной им гранаты ранения ноги, удалось скрыться. Он пробрался на Украину, где принял активное участие в партизанской войне. После освобождения Харькова Красной армией он явился в ЧК и с негодованием выразил свой протест: дескать, Ленин не имел никакого права обзывать его всякими нехорошими словами. После чего объяснил мотивы, которые подвигли его на совершение теракта.

Постановлением ЦИК Блюмкин был амнистирован. Дальнейшее могло произойти либо только в сказке, либо в нашей стране. Блюмкина приняли в ВКП(б), дали ему возможность пройти обучение в Военной академии РККА и зачислили в Иностранный отдел ОГПУ! Его фамилия даже попала в первое издание Большой советской энциклопедии – том на букву «Б» успел выйти в свет при жизни террориста.