Два месяца назад это было, и где я теперь?

В ту ночь я лежал в гостиничном номере, в четырехстах километрах севернее Паланги, и разглядывал линии теткиного тела под простыней: слишком узкие бедра, слишком широкие плечи, слишком длинные ступни, граненое ожерелье, перехватившее шею. Вылитая статуэтка Маат. Помню, что на верхней губе у Зои темнела язвочка (простуда, сказала бы няня), я наклонился и поцеловал ее. Нет ничего более противоречащего облику человека благородного, чем неопрятный рот, сказал один грек, но что он понимал, тетка была хороша и спала крепко. У ее сомкнутых губ был можжевеловый привкус, может, от температуры, а может — от табака, который она хранила в лакированном ящичке и везде таскала с собой. Я было заподозрил табак в приятной особости, но он оказался обыкновенным голландским «Драмом», крепким, будто боцманский кулак.

— Косточка! — сказала тетка, открыв глаза. — Зачем ты меня разбудил?

— Ты кричала во сне, — соврал я.

— Мне снилось, что я приехала в дом на склоне большой горы, — она приподнялась и оперлась на подушки, — и знаю, что мне нужно собрать чемоданы, все уложить и вернуться в долину, к людям. Чемоданы стоят наготове, рыжие, тревожные, ими заполнено все пространство прихожей, я с трудом протискиваюсь в свою комнату, распахиваю шкафы, вынимаю стопки белья, пожелтевшего, сырого, какие-то рукописи, фотоснимки, квитанции. Шкафы кажутся бездонными — мелкие вещи выползают из них, будто вереницы муравьев, я бросаю их в чемоданы, торопливо, без разбору, но по-прежнему вижу чемоданное дно, бумаги проваливаются куда-то еще, и тут я понимаю, что стоит наклониться чуть пониже, как я провалюсь туда и сама.

— Я тоже видел такой сон, — сказал я вслух, но тут натопленная тьма сгустилась, и мужицкая тяжкая рука похлопала меня по плечу:

— Согрелся, студент? Уходи, я люблю спать одна.

Наутро мы столкнулись лицом к лицу во дворе, вернее, сначала я увидел хозяйкину спину, обтянутую красным свитером, — Марта чистила крыльцо железным скребком, у меня сразу заныли зубы от размеренного скрежета. Свитер у Марты был грубой вязки, колючий даже с виду, я бы сам в таком ходил. Утро тоже было грубое и колкое, красный морозный рассвет не сулил передышки, ветер дул с моря и продувал сосновую рощу насквозь — самая холодная зима в Литве, просто каторжная. Как вести себя с женщиной в такое утро?

Я постоял там немного, думая о том, что вчера, прикоснувшись к ее телу, я удивился его объему, теплу и плотности: рыжая и ражая рысь морская рыскала, сказал бы варяжский принц, написавший «Висы радости», вот только радости я не испытывал.

— Давай помогу, — сказал я. — Доброе утро, пенкна пани.

Она подняла голову, убрала волосы с лица и поглядела на меня снизу вверх.

— Печку топить не дам, и не думай. Замерзнешь — приходи, а топить не дам.

* * *

Иди к муравью, о ленивец, и будь мудр.

Я аккуратно закрыл ребристую крышку блока, защелкнул замок и огляделся.

Вдоль стен галереи стояли складные стулья для гостей, под ногами у меня шуршали гирлянды, на одном обрывке я разглядел tourada, а на другом oba, в коридоре пахло подгоревшим хлебом. Я снял кеды и сунул их в карманы куртки, пол был розовым и теплым — португальские полы всегда напоминают о хорошем вине. Когда я вселился в альфамский дом, то так обрадовался пробковому полу, что всюду ходил босиком — Зоя тоже так ходила, ей дай волю, она бы вовсе туфель не надевала.

На входе в главный зал скрестились лазерные лучи, дорогое удовольствие, сразу видно неопытного хозяина. Блок, набитый электроникой, он повесил на первом этаже, я нашел его за несколько минут и поработал с ним в свое удовольствие. Парень, который монтировал здесь охранную систему, явно учился делу в какой-нибудь затхлой часовой мастерской.

Проходя мимо главного зала, я заметил, что в нем горели все лампы, как будто там ждали гостей, под стеклянными колпаками темнели подставки, похожие на перевернутые шахматные ладьи. Никакого деревянного тореро в зале не было, как я и думал, зато у самого входа висел плакат с рекламой будущей выставки — фотографией трех алтарных мадонн, стоявших в кружок. У одной из мадонн на руках лежал ребенок, спелые младенческие пятки слабо светились.

Я нащупал в кармане связку отмычек и вспомнил, как учился открывать замки в мастерской у Лютасова отчима на улице Святой Барбары. «Открываем любые двери. Круглосуточно». Прямо у входа там была прибита доска с развешанными на крючках образцами цветных ключей, бесцветные стоили вполовину дешевле. Лютас по утрам помогал отчиму в мастерской, его посылали открывать захлопнувшиеся двери или вставлять замки в почтовые ящики. Когда я уехал в Тарту, мастерская Раубы прогорела, я узнал об этом из материнского письма и сразу подумал — куда делись все эти ключики, не открывавшие ровным счетом ничего?

Пройдя вдоль завешанного акварелями коридора, я встал у двери охранника. Мне был виден профиль мужчины в униформе, край его стола с чайной чашкой и два экрана с мерцающими изображениями безлюдных комнат. Отлично. Эту картинку он будет видеть до утра, иллюзия покоя и безопасности, утешительный телевизор фирмы «Оптекс».

— У них в точности та же система, которую вы с Душаном всучили половине города, — сказал мадьяр (и был прав). — В ней можно мультфильмы показывать.

Охранник поставил чайник на маленькую плитку, потянулся, подошел к окну и выглянул на улицу. Он смотрел на дом напротив, откуда доносилась музыка, а я смотрел на него и ждал, когда он примется заваривать чай. Достать коробку с полки, поставить на стол, взять ложку, насыпать чай в чайник, налить воды и тогда только снова взглянуть на дверь. Половина минуты.

Пол в этом холле был плиточным и холодил босые ступни, из дверей сквозило, наверное, где-то оставили открытым еще одно окно. «Время тянулось так медленно, что десять чайников бы уже выкипело так, что днища бы у них отвалились...» — вспомнил я строчку из старой книги, но автора вспомнить не успел: охранник отошел от окна, выключил плитку, и мое время пошло.

Пробежав через зал — тридцать секунд! — я свернул за угол, достал отмычку, открыл замок кабинета — двадцать секунд! — и бесшумно прикрыл за собой дверь. Теперь следовало отдышаться. Я сел в высокое хозяйское кресло и стал разглядывать кабинет. Вот не думал, что я такой ловкий. Правду говорил мудрый змей Лилиенталь: человек хорошо делает то, что он считает нужным, главное — научиться считать. Как бы там ни было, я занялся делом, разве не этого хотели все те, кому я был не совсем безразличен?

— Тебе пора заняться делом, — сказала Зоя, когда я провожал ее в аэропорту, — не понимаю, чего ты ждешь. Три года прошло с тех пор, как тебя выставили из университета, а что изменилось? Ты валяешь дурака, ничего не пишешь, морочишь людям голову и живешь с матерью, которая спит и видит, как бы от тебя избавиться.

— Какой смысл писать, если ты не читаешь? — я ждал, что она возразит или хотя бы смутится.

— Надо меньше думать о том, что думают о тебе другие. Просто делай то, что у тебя хорошо получается, — невозмутимо ответила тетка. — Знаешь притчу про жонглера Богоматери? Представь: жонглер попадает в монастырь, чистит там гальюны и носит воду. Однажды настоятель натыкается на него в пустой церкви, где парень расстелил свой коврик и жонглирует перед образом Богородицы. Священник ругает его последними словами, а ночью видит во сне Богородицу, и та говорит: «Пусть жонглирует для меня, раз у него хорошо получается».