— Я спросил, обязана ли Ампаро остаться среди этого торжества теократии?

— И?

— Ампаро вольна делать то, что считает нужным.

— Что ж, это точно хорошая новость, — заметил Борс. — Все довольны вроде бы, ты сможешь уехать с чистой совестью, прихватив с собой сумасшедшую девчонку.

Тангейзер нахмурился.

— Если бы я хоть раз услышал глас Господень, это было бы большим облегчением.

— Так, значит, ты недоволен.

Тангейзер посмотрел на залив. Сент-Эльмо с самого рассвета осыпали пулями стрелки и ядрами — пушки. Время от времени розовые лучи заходящего солнца поблескивали на шлемах и нагрудниках за пыльной завесой. Где-то за этой кучей булыжников Орланду ди Борго впервые пробовал на вкус войну, если, конечно, он дожил до сего момента.

— Мне кажется неправильным бросать дело на полдороге, — сказал Тангейзер. — И особенно поворачивать назад в самом конце.

— Ну ты и раньше получал оплеухи. Синяки проходят.

— Мальчишке забили голову глупыми сказками.

— Мы говорили об оружии и всем прочем. Разве это преступление? — Борс засопел, поднял мех с вином, но опустил его, так и не глотнув. — А о чем еще нам было разговаривать? О ценах на перец?

— Он же ребенок. Если он не погибнет, обратно его привезут калекой. В любом случае, он уже не будет тем, кем мог бы стать. Он никогда не сделает того, что мог бы сделать. Он никогда не узнает того, что мог бы узнать.

— Такова жизнь. — Борс снова взял мех и присосался к нему.

— Он был лишен того, что полагалось ему по праву рождения, раньше, чем сумел это осознать. Точно так же, как мы с тобой.

— Мы с тобой? — Борс едва не поперхнулся. Утер рот. — Разве мы не ходим, гордо выпрямив спину?

— Только среди обезьян.

— Но уж эта-то война праведная, пусть даже я признаю, что все остальные — нет. Мы не можем допустить, чтобы толпа грязных нехристей заставила нас падать мордой в грязь, бормоча всякую абракадабру, и кланяться Мекке. Посмотри, что они сделали с тобой.

— Когда узнаешь, что людей можно выдрессировать, словно собак, научить верить во что угодно и делать что угодно, без исключения, начинаешь ценить собственное мнение и с подозрением относиться ко всем остальным, — ответил Тангейзер.

— Взбодрись, друг, и кончай с этой мрачной философией. Все равно от этого ничего не изменится. Кроме того, ты любишь убивать. И я тоже. И это хорошо, потому что без убийц не было бы войны, а без войны… — Он замолк, сбившись с мысли. — Ладно, вот что я скажу: не будь войны, нам бы с тобой вообще не о чем было поговорить.

Тангейзер взял мех и прикончил выпивку. Посмотрел на море под ногами. Мысль о возможном падении вызвала у него головокружение. Были и другие падения, не менее опасные. Может быть, даже более опасные. Он посмотрел через залив на крепость Святого Эльма.

— Итак, — сказал Борс, который знал его слишком хорошо, — ты решил отправиться в этот котел и вернуть мальчишку обратно.

Тангейзер ничего не ответил.

Тогда Борс сказал:

— Если хочешь знать мое мнение, это и есть глас Господень.

— С наступлением темноты Мустафа собирается штурмовать бреши, — сказал Тангейзер. — Ночная атака этого турка — зрелище исключительное.

— Тогда давай я съезжу за мальчишкой и верну его, — предложил Борс.

Тангейзер засмеялся:

— Чтобы я уже никогда не увидел ни тебя, ни его!

— Ты сомневаешься в моей верности?

— Нисколько. Просто там разразится настоящее безумие, которое сложно представить даже с такого короткого расстояния, а ты слишком податлив, ты заразишься им и тоже спятишь. Даже я опасаюсь заразиться его величием.

— Тогда возьми меня с собой. Дай мне испить из этой чаши, и я лично отвезу тебя в Венецию.

Тангейзер оттолкнулся от зубцов стены и сумел встать на ноги, не улетев вниз навстречу смерти. Он поглядел на восток через залив Биги. В сгущающихся сумерках на мысу Виселиц у турок вовсю кипела работа, люди Драгута увозили испорченные пушки, заново выстраивали батарею и сооружали защитный частокол на случай нового нападения. Вчерашнее утро, казалось, было давным-давно. Возможно, Карла была права. Возможно, все они были правы. Откройся провидению. И позволь воле Божьей свершиться.

— Трудно тебе лезть на рожон, — пробормотал он.

— Что? — не понял Борс.

Пушки с помоста на стене снова взревели, ядра распороли воздух у них над головой, пролетая мимо. Всего несколько секунд, и там, в сумерках, еще несколько жизней оборвутся, пока еще не подозревая об этом.

— Идем, — сказал Тангейзер. — Посмотрим, захочет ли великий магистр исполнить мое желание.

* * *

Воскресенье, 10 июня 1565 года — Троицын день

Английский оберж — переправа — пост чести

Тангейзер склонился над своим сундуком со снаряжением, перекладывая некоторые вещи в заплечный мешок. Десять комков опиума, завернутых в промасленную ткань, различные медикаменты и настойки, две бутылки бренди, полдюжины плошек со сладкими вареньями: айва, абрикосы, клубника. В заплечном мешке содержались подарки, взятки и средства умасливания, которые могли бы пригодиться. Он не сосредоточивался на мысли, что может сложиться ситуация, когда все эти припасы пригодятся ему самому. Карла еще не вернулась из госпиталя, и он был рад, что удастся избежать объяснений и прощания.

— Что ты делаешь?

Он обернулся на звук мягкого музыкального голоса, проникшего ему в самое сердце. В дверном проеме его монашеской кельи появилась в желтом свете и тенях Ампаро. Он улыбнулся.

— Там, куда я иду, две вещи ценятся превыше всего на свете, тогда как золото и драгоценные камни делаются ненужными, словно пыль. Сможешь угадать, что это за две вещи?

Она ответила, нисколько не сомневаясь:

— Музыка и любовь.

Он засмеялся.

— Ты меня перехитрила, должен признать, ты права. Мой ответ менее поэтичен. — Он кинул заплечный мешок на кровать, где уже лежали увязанные в тюк доспехи. — То, что может облегчить боль, и то, что сладко на вкус. Это я хотя бы могу положить в мешок.

— А музыка и любовь запрещены в аду?

Он подошел к ней. Глаза ее были темными и бесстрашными, он ощущал, как его тянет утопить в них свою душу.

— Напротив, сам дьявол создал и то и другое.

— Ты идешь, чтобы вернуть Орланду с войны домой, — сказала она.

Он кивнул. Поддавшись порыву, спросил:

— Ты умеешь хранить тайну?

— Лучше, чем кто-либо.

Как ни странно, он нисколько не усомнился в ее словах.