Учёного Совета у меня нет. Когда моё здоровье было уже сильно подорвано пьянством, команда Кафарова сказала шефу, что меня можно выпускать.

Была назначена дата защиты с участием двух Учёных Советов – силикатного факультета (технологии керамики, стекла и бетона) и факультета химической кибернетики. Были вызваны два иногородних оппонента. Однако в том же году на Учёном Совете Кафарова предстояли две докторские защиты, каждая из которых уже была щедро проплачена в размере стоимости автомобиля «Волга». Качество моей диссертации могло стать помехой для этих слабеньких работ. Поэтому помощник Кафарова организовал неявку большей части членов Совета. В связи с отсутствием кворума моя защита не состоялась.

После этого стали вымирать члены «силикатного» совета. Один из оппонентов и мой учитель и личный друг профессор Попильский сказал, что он отложил операцию на простате и теперь ляжет в больницу. Через месяц он умер на операционном столе. Доктор наук Ботвинкин приковылял ко мне и сказал, что уже десять лет, как не ходит на защиты, а теперь специально пришёл ради поддержки моей диссертации. Он был из гениев-самородков, но сильно пьющий. Через два месяца он в очередной раз сильно выпил и умер.

Доктор Асланова пришла на мою защиту, отпросившись из онкологической больницы. Она, также как и Ботвинкин, сказала мне, что мне будут мешать всякие завистники, и что она пришла, чтобы проголосовать за меня. Она умерла через три месяца и, в связи с её смертью, отменили дату моей повторной защиты. Вскоре умер и доктор Соломин, которому когда-то так понравилась моя кандидатская диссертация, что он предложил присудить мне сразу степень доктора наук. Таким образом, к третьей дате моей защиты умерли (считая Тимашева и Павлушкина) шесть настроенных в мою пользу членов Учёного Совета силикатного факультета.

Четырёхкратная отмена заседания в связи с неявками членов Учёного совета грозила скандалом. Однако большинство членов «кафаровского» Совета и он сам зарегистрировались и тут же ушли по своим делам. Председательствовал Саркисов. После трех часов тягомотного процесса, который как-то пренебрежительно вёл Саркисов, пришло время для голосования. Учёный секретарь кафаровского совета отметил как «против» бланки бюллетеней всех ушедших членов «кафаровского» Совета, а пять антисемитских членов «силикатного» Совета и сам Саркисов тоже проголосовали «против».

Как только объявили негативные результаты голосования, Малый актовый зал, где проходила защита, мгновенно опустел, и я подобрал оставленные бесхозными все протоколы и бюллетени для голосования. В зале задержался только заместитель Кафарова, Анатолий Иванович Бояринов и громко сказал мне: «Тебя не пустили как еврея. Выпей сейчас водки, а через неделю позвони мне. Я голосовал «за» и показал свой бюллетень твоему другу Власову».

Учёный секретарь кафаровского совета отметил как «против» бюллетень профессора Когана, бывшего научного руководителя и главного соавтора Кафарова. Оказалось, что профессор Коган, с которым мы не были знакомы, специально звонил и Кафарову, и Учёному секретарю, чтобы сообщить своё положительное мнение о диссертации, автореферат которой он прочитал. Когда Коган узнал о нечестной процедуре и результатах голосования, у него случился инфаркт, и он умер прямо у себя в кабинете. Эта смерть потрясла весь Менделеевский институт. Пытались обвинить меня в смерти Когана, но специальное расследование подтвердило, что я ни разу в жизни не разговаривал с Коганом.

Через месяц ректор МХТИ Ягодин, который вскоре стал министром образования СССР, пригласил меня и предложил мне повторную защиту при его обязательном участии и поддержке. Но я не стал ему верить и сказал, что представлю новую диссертацию в Ленинградский Технологический институт имени Ленсовета. При этом ректор сказал, что он знает, что я не давал взяток «этому» Кафарову. Ведь я же свой, и, как было известно, помог Кафарову стать академиком. То есть ректор Ягодин знал о взяточничестве Кафарова и всего его окружения. Ягодин попросил меня отозвать жалобу в ВАК на вопиющие нарушения многих правил и процедур защиты диссертации и обещал всемерную личную поддержку при моей повторной защите. Жалобу я отозвал и начал готовить новую версию докторской диссертации.

Через год для представления иначе названной и слегка переделанной диссертации в Ленинградском Технологическом Институте я подготовил 42 плаката на двойных ватмановских листах и обвесил ими четыре стены громадной аудитории. У меня было три присутствующих и два отсутствующих по болезни официальных оппонента, все мнения которых зачитывались полтора часа, и 35 отзывов на автореферат. Защита продолжалась более четырех часов и вызвала большой интерес у всех присутствовавших. Одобрение тридцати сплошь незнакомых мне членов Учёного Совета было почти единогласным.

Хотя в период Ленинградской «защиты» я бесплатно жил в квартире у тёщи моего двоюродного брата Саши Фридмана, мои деньги кончились, поскольку в качестве минимальной и допустимой мзды я одарил всех оппонентов и руководителей Учёного Совета наборами прекрасно изданных альбомов картин известных художников. Поэтому вместо банкета в ресторане, который ожидали члены Учёного Совета, мы дома у Саши выпили по паре рюмок коньяка с одним из оппонентов и моим товарищем, Виталием Анатольевичем Вознесенским.

Через полгода я поехал в Ленинград, чтобы узнать, почему моя работа никак не прибудет в ВАК. На третий день хождения по Техноложке я случайно заметил толстенный том в знакомой вишнёвого цвета обложке на полу в углу канцелярии, где одна из машинисток использовала его как скамеечку под ногами. Я взял этот том и, в нарушение правил, лично сдал в Москву в канцелярию Высшей Аттестационной Комиссии (ВАК) при Совете Министров СССР.

Ещё через полтора года ожиданий я без вызова пришёл в охраняемое правительственное здание ВАК в тот день, когда там заседала профильная комиссия, нашёл нужное помещение, и заглянул в комнату. Оказалось, что со всеми членами комиссии я был знаком. Я вежливо с ними поздоровался. Увидев меня, член комиссии, воинственный антисемит Горшков, спросил: «Как вас сюда пустили?». Я ответил: «По моему служебному пропуску» и добавил: «Прошло два года после защиты. Если вы не утвердите меня доктором наук, то вам же будет хуже». Они нехорошо засмеялись и Горшков спросил, чем же я (подразумевалось, интеллигентный еврей) им угрожаю? Тот же Горшков сказал: «Неужели вы повеситесь возле этой двери?» Я ответил: «Я поступлю хуже – я представлю третью докторскую диссертацию».

Члены комиссии перестали веселиться и попросили меня выйти и подождать в коридоре. Я не надеялся, что они прямо сейчас оценят научные достоинства моей диссертации. Однако, как я думал, они могут смириться с неизбежностью и упростить себе жизнь. Через 30 или 40 минут председатель комиссии ВАК и мой товарищ, профессор Власов вышел из комнаты и сначала поздравил меня с утверждением в учёной степени доктора технических наук, а потом