— Нет, сударыня, я не хочу убивать вас, хотя, вероятно, вы умрете. Только ваша смерть будет не позорной и бесславной, а вы не можете не опасаться этого, она войдет в историю как одна из самых благородных смертей. Благодарите меня, сударыня, я накажу вас бессмертием.

— Что вы собираетесь предпринять?

— Вы будете по-прежнему идти к той цели, к которой мы стремились все, пока нас не сбили с дороги. Для вас и для меня вы падете виновной, а для всех же остальных вы умрете мученицей.

— О! Боже мой! Если вы и дальше будете говорить такими загадками, то сведете меня с ума. Во что вы вовлекаете, куда поведете меня?

— Возможно, к смерти.

— Позвольте мне помолиться.

— Помолиться?

— Да.

— За кого же?

— Какое это имеет для вас значение? С того момента, когда вы убьете меня, я уплачу свой долг. Но если я его заплачу, то больше ничего не буду вам должна.

— Да, это так, — согласился Диксмер, удаляясь в соседнюю комнату. — Я жду вас.

Женевьева встала на колени перед портретом Мориса, прижав руки к готовому разорваться сердцу.

— Морис, — тихо произнесла она, — прости меня. Я и не ожидала, что буду так счастлива, я лишь надеялась сделать счастливым тебя! Морис, я уношу от тебя счастье, составляющее твою жизнь. Прости мне свою смерть, мой возлюбленный!

Отрезав прядь длинных волос, она обвязала ею букет фиалок и положила его у портрета. Лицо на бесчувственном немом холсте с печалью следило за ее уходом. По крайней мере, так сквозь слезы в глазах показалось Женевьеве.

— Вы готовы, наконец, сударыня? — спросил Диксмер.

— Да! — прошептала молодая женщина.

— Впрочем, не торопитесь, сударыня!.. — отозвался Диксмер. — Я не спешу. Наверное, скоро вернется Морис и я буду рад выразить ему благодарность за оказанное вам гостеприимство.

Женевьева вздрогнула от ужаса, представив встречу мужа и любовника.

Она стремительно поднялась.

— Все кончено, сударь, — сказала она. — Я готова!

Диксмер пошел первым. Дрожащая Женевьева проследовала за ним, полуприкрыв глаза и откинув назад голову. Они сели в фиакр, который ожидал их у входа и экипаж тронулся.

Как сказала Женевьева, все было кончено.

Тот самый человек в карманьолке, с которым мы познакомились тогда, когда он измерял шагами Зал Потерянных шагов, и которого мы слышали там во время обхода архитектора Жиро, генерала Анрио и папаши Ришара, точнее, слышали, как он обменялся несколькими репликами с тюремщиком, охранявшим вход в подземелье, тот самый рьяный патриот с густыми усами и в медвежьей шапке, хвалившийся Симону тем, что нес голову принцессы Ламбаль, на следующий вечер после нашего знакомства ровно к семи часам находился в кабачке «Пюи-де-Ноэ».

Кабачок был расположен на углу улицы Вьей-Драпери и принадлежал торговцу, точнее торговке вином.

Патриот сидел в глубине зала, закопченного табаком и свечами, притворяясь, что наслаждается рыбой, пожаренной в прогорклом масле. К чести кабачка следует признать, что столы, покрытые красноватыми, вернее фиолетовыми скатертями, могли приютить немало посетителей. Но на этот раз зал пустовал. Только два или три завсегдатая, пользующиеся здесь привилегиями, проводили свой очередной вечер. Да и те исчезли друг за другом и без четверти восемь патриот остался в одиночестве. И тогда он с отвращением аристократа отодвинул грубое блюдо, которое, казалось, еще минуту назад доставляло ему удовольствие, достал из кармана плитку испанского шоколада и принялся медленно поглощать его уже с подлинным наслаждением без всякого притворства.

Время от времени, хрустя испанским шоколадом и черным хлебом, он бросал взгляды, полные тревожного нетерпения, на застекленную дверь, завешенную клетчатой красно-белой занавеской. Иногда он прислушивался и прекращал свою трапезу с рассеянностью, заставляющей задуматься хозяйку. Она сидела за прилавком недалеко от двери, на которую патриот так часто устремлял взгляды, и женщине, даже не обладающей особым тщеславием, могло показаться, что именно она вызывает у него такой интерес.

Наконец, колокольчик входной двери прозвенел и его звук заставил вздрогнуть нашего патриота. Он вновь принялся за рыбу, но украдкой, чтобы хозяйка не заметила, половину куска он кинул собаке, смотрящей на него голодными глазами, а вторую — коту, набрасывающемуся на пса с частыми и опасными ударами когтистых лап.

Дверь с занавеской в красно-белую клетку открылась, вошел человек, одетый почти так же, как патриот, только вместо медвежьей шапки на нем был красный колпак. На поясе вошедшего висела огромная связка ключей и в дополнение к ним — широкая сабля в кожаных ножнах.

— Мой суп! Мою бутылку! — крикнул он, входя в общий зал, даже не прикоснувшись к своему красному колпаку, довольствуясь тем, что кивнул хозяйке кабачка. Потом со вздохом усталости расположился за столом, рядом с тем, за которым ужинал наш патриот.

Хозяйка из-за давней почтительности, которую она питала к вошедшему, поднялась и сама пошла заказывать то, что он потребовал.

Мужчины сидели, повернувшись спиной друг к другу: один из них смотрел на улицу, другой — в глубину зала. Они не обменялись ни единым словом до тех пор, пока хозяйка не исчезла.

Когда за ней захлопнулась дверь, при свете единственной свечи, установленной на конце железного прута и дававшей достаточно света обоим посетителям, человек в медвежьей шапке увидел в стоящем перед ним зеркале, что комната абсолютно пуста.

— Добрый вечер, — произнес он, не поворачиваясь, своему соседу.

— Добрый вечер, — ответил тот.

— Итак, — продолжил патриот с тем же подчеркнутым безразличием, — как наши дела?

— Все кончено.

— Что именно?

— Как мы и условились, я нашел повод поговорить о службе с папашей Ришаром. Пожаловался на слабость слуха, на обмороки и даже упал в обморок прямо в канцелярии суда.

— Очень хорошо, и что дальше?

— А дальше папаша Ришар позвал свою жену, и она потерла мне виски уксусом, что и привело меня в чувство.

— Потом, как мы и решили, я пожаловался на то, что недостаток воздуха вызывает у меня обмороки и что напряженная

служба в Консьержери, где сейчас содержатся четыреста заключенных, меня убивает.

— И что ответили они?

— Мамаша Ришар меня пожалела.

— А папаша Ришар?

— Выставил меня за дверь.

— Но того, что он выставил тебя, еще недостаточно.

— Подождите. Мамаша Ришар, очень добрая женщина, тут же упрекнула его в бессердечии. Она знала, что я — отец семейства.