его шаги по стальному настилу.

На верхней палубе Козырев останавливается, недоуменно прислушивается к пению: «Нет прежних ночек, синий платочек, милый, хороший, родной…» Что еще за новости?

Догадался. Перегнувшись через леера, смотрит на Кобыльского, увлеченного работой:

— Где вы находитесь, боцман, на боевом корабле или в кабаке?

Кобыльский вскинул на Козырева испуганный взгляд:

— Виноват, товарищ командир.

У себя в каюте Козырев закуривает и садится к столу, морщась от боли в суставах. Ноги болят, в поясницу вступает, когда садишься или встаешь. Уж не цинга ли? Это словцо, похожее на удар бубна, у него вызывало в памяти книжки, читанные в детстве, об арктических путешествиях. Неистовый, пылкий капитан Гаттерас выплывал на своем злосчастном бриге, зажатом льдами. Как там у него цинга валила экипаж с ног? Память на прочитанное была у Козырева превосходная, особенно на любимого Жюля Верна. Он помнил, как на бриге «Форвард» корчились от боли несчастные, как у них кровоточили десны и из распухших губ вырывались нечленораздельные звуки, а кровь, утратившая фибрин, уже не могла поддерживать жизнь в конечностях. Что такое фибрин? А доктор Клоубонни отпаивал цинготных лимонным соком и давал им семена ложечной травы. Что за трава?

Может, у него, Козырева, получилась нехватка загадочного фибрина? Ну нет (подумал он, сдвинув брови). Черта с два я тебе, цинга, поддамся! Тут не бриг капитана Гаттераса, и витамин цэ, о котором Жюль Верн не имел понятия, действует, надо полагать, получше, чем дурацкая ложечная трава.

В дверь постучали, вошел Балыкин:

— Не забыл, Андрей Константиныч? В десять совещание в отряде.

— Да. Через полчаса пойдем.

— Я думаю, по итогам ремонта и состоянию боевой готовности, — говорит Балыкин, садясь, — мы не хуже других кораблей будем выглядеть.

— Надеюсь.

— А по политико-моральному состоянию? Как находишь?

— Это, Николай Иванович, по твоей части.

— Не только, не только, — покачивает головой Балыкин. — Я твою требовательность, Андрей Константиныч, вполне поддерживаю, но скажу прямо: слишком резко ты стал с людьми говорить.

— Конкретно?

— Да хоть сегодняшнее учение в бэ-чэ-пять. На Фарафонова накричал. На Иноземцева. Нервничаешь, командир. А нервозность команде передается.

— А команда передает тебе.

— Понимаю, что имеешь в виду, — помолчав, говорит Балыкин. — Да, я в курсе. Потому что должен знать все, что на корабле происходит.

— Моя личная жизнь, Николай Иванович, никого не касается. Ни тебя. Ни Фарафонова, который поспешил тебе накляузничать.

— Слово употребляешь нехорошее. Какие кляузы? Я почти три месяца не был на корабле, и меня, само собой, информировали.

— По-твоему — информация, а по-моему — бабьи сплетни. От кого, кого, а от Фарафонова не ожидал.

— Да при чем тут Фарафонов?

— Ну, значит, Уманский поспешил.

— Уманский, к твоему сведению, не спешил. Он меня дожидался. Вместо того чтобы сразу доложить в полит отдел.

— Да что было докладывать? — Козырев прикурил новую папиросу от окурка. — Что, собственно, произошло?

— Что произошло? Конфликт в команде, вот что. Не бабьи сплетни произошли, командир, а чистые факты. А фактам оценка нужна. Команда тебе не скажет, а я сказать должен. Ты в глазах команды должен быть…

— Богом?

— Ну зачем богом? Авторитетом непререкаемым — вот кем. В личную твою жизнь я не вмешиваюсь, но, если хочешь знать, личное тут сильно с коллективным перемешано. На глазах у команды приходила на корабль девушка…

— Она давно не приходит, и прекратим этот разговор.

— Она не приходит, но ты к ней ходишь. Пожалуйста, ходи, — поспешно добавляет Балыкин, предупреждая вспышку Козырева. — Но доппаек ей отдавать ты не имеешь права — свое здоровье подрываешь.

— Разреши мне самому распоряжаться своим здоровьем.

— Не пойдет, Андрей Константиныч. Твое здоровье, как и ты сам, государству принадлежит.

— Железная логика, — хмуро усмехается Козырев. — А если б она была мне женой?

— Все равно. Только в законном порядке. Тебе командирский доппаек государство назначило для поддержания твоих сил. Боеспособности твоей. А ты… посмотри на себя, как исхудал, кожа да кости…

— Блокада никого не красит. — Козырев поднимается. — А за свою боеспособность, товарищ военком, я отвечаю сам.

— Отвечаешь, точно, — встает и Балыкин. — Об этом-то и хочу, чтоб ты помнил.

С помощью кронштадтского огневого щита войска Ленфронта в минувшем сентябре остановили противника под Ленинградом. Флот понес потери, но выстоял, отразил тяжкие удары. Зимой флот надежно прикрыл Ленинград со стороны замерзшего залива. Теперь, с наступлением кампании сорок второго года, Ставка поставила флоту основные задачи: активно помогать Ленфронту в наступательных и оборонительных операциях, упрочить господство в восточной части Финского залива и вести борьбу за расширение операционной зоны, наносить максимальный урон перевозкам противника на всем театре Балтийского моря.

В конце апреля вскрылась Нева, понесла в залив грязно-голубой блокадный лед. Пришли в движение, вздыбливались, ломались ледовые поля. Дозоры со своими пулеметными волокушами убрались на Котлин. Днем и ночью слышали кронштадтцы беспорядочные взрывы — то рвались от подвижек льда противотанковые и противопехотные мины, выставленные зимой по периметру обороны Кронштадта. Лед таял, обнажая фортификационные хитрости.

1 мая приказом командующего Балтфлотом крепость Кронштадт была преобразована в Главную военно-мор скую базу. Это означало, что зимняя оборона сменяется развертыванием сил флота к началу новой кампании.

Чтобы помешать этому развертыванию, немцы 3 мая начали оборудование новой, гогландской минной позиции. Заграждения из якорных и антенных мин устанавливались в несколько ярусов — от поверхности до грунта, — это должно было воспрепятствовать проходу не только надводных кораблей, но и подводных лодок. От Хаапсарских шхер на севере, через Гогланд, до полуострова Кургальский на юге залив был перекрыт минами. Западнее противник 10 мая начал создавать, а вернее, усиливать, насыщать новыми минными заграждениями нарген-порккалауддскую противолодочную позицию. Этими двумя барьерами немецкое командование рассчитывало прочно блокировать советский флот в восточном углу Финского залива, обезопасить от подводных лодок свои коммуникации на Балтийском море. В сорок втором году немцы добавили к минам, выставленным в сорок первом, еще свыше двенадцати тысяч.

А в конце мая противник предпринял минирование фарватеров и рейдов у Кронштадта. Замысел был прост: закупорить Главную военно-морскую базу и, следовательно, парализовать действия флота. Белыми ночами возникал в небе звук моторов — это шли к Кронштадту, в одиночку или небольшими группами, «Хейнкели-111». Перейдя в пологое пикирование, сбрасывали мины и уходили. Длинные цилиндры мин тихо спускались с парашютами в воду, уходили на дно — то были неконтактные донные мины, они взрывались не от удара, а при прохождении над ними корабля с металлическим корпусом, иначе говоря — магнитные мины. Белыми ночами смотрели в оба наблюдатели в Кронштадте и на фортах. С первым, слабым еще звуком приближающегося мотора вспыхивали прожектора. Длинные лучи