Коляска у Ромы была серо-розовая. Она разбиралась. Верх, то есть непосредственную колыбель, можно было отсоединить от двигательной конструкции и нести за две лямки как сумку. В солнечный летний денёк, в выходной, мы ушли в тот лес с Алиной и Ромой. Мы продрались с чудо-сумкой, содержащей спящего ребёнка, сквозь громоздкую паутину ольшаника и рядок пихт к заветному холмику, взобрались на него и приютили колыбельку под одной из берёз. Наверное, мы перекусили чем-то незатейливым. Думаю, мне следовало бы почитать в тот чудный день Алине пророка Исайю или просто развалиться в ногах друг друга под сосенкой наподобие Джона Леннона и Йоко Оно на обложке их первого альбома. Но моё въедливое опорнографленное стремление к инфантильной «романтике» всё испохабило. Я чувствовал, что Алине не хотелось секса, — она нуждалась в элементарном отдыхе и расслаблении в ажурной тени на одной волне с нашим ребёнком. А я, наверное, думал, что разнообразие в формах плотской любви чрезвычайно необходимо для сохранения свежести любовных отношений, а заодно (уж и не знаю, что из этого имело в мозгу моём приоритет) это могло бы напомнить нам зарю нашей отчаянной любви в том распроклятом нарколесу, ведь на околицах сознания мне мнилось, что перенос тогдашней очарованной первозданности наших отношений в тёплую обывательскую постель как раз опошляет любовь. И это бы тоже ничего. Я ведь мог, раз так, устроить из этого нечто символически-чистое, едва ли не девственное. Но мерзкая, склизская, источающая запах бесконечной черноты порнография схватила меня сзади за волосы и заставила подпортить чистоту. Сам я, возможно, спустил бы это мимо совести и памяти, но я почувствовал, как недовольна Алина, как всё это претит ей: и моя нечистота, и моя псевдоромантичность, и моё детское, чуждое эмпатии упрямство, а уж тем более мой псевдосимволизм. Когда мы возвращались домой, она была угрюма, и я никак не мог снять эту тяжесть с её плеч.

Ещё одно посещение потаённого холмика было совершено мною в одиночестве. Алины и Ромы тогда не было в Просцово, а я как раз только что вернулся после очередной побывки в К… Я был один. Мой паскудный порнографический божок изо всех сил тогда гнул меня к земле. И вместо того, чтобы устремиться к «молельному» холму с простыми незатейливыми мыслями, по старой привычке подводя промежуточные итоги, устаканивая и узаконивая самого себя как достойного жить под этим солнцем индивида, я прихватил с собой бутылку крепкого пива, сигареты и эротический журнал, купленный в ларьке на К-м вокзале. Это было похоже на то, про что писали почти все израильские пророки до вавилонского плена: про эти блудливые идолопоклоннические высоты «на всяком холме, под всяким раскидистым деревом». Когда меня лихорадило от наплыва жажды порнографии, я покупал эти похабные журнальчики с фотографиями и даже историями наподобие туалетно-инцестной грязи и прочего. В тот же раз это было нечто относительно «качественное», глянцево-цветное, с двумя-тремя нарядными фотосессиями, «примаскированно-приглаженное». Я расположился под сосенкой. Я не торопился доставать журнал. Я осознавал свой грех, но как-то мягкотело извинял себя. Глаза и плоть гнали в бой, а божок щёлкал кнутом, осознавая свою власть надо мной, глумясь и ликуя. И я послушно следовал его понуканиям. Я выпил половину, поставил бутылку в траву, она упала, разлилось немного. Мои руки тряслись. Я огляделся вокруг. Солнечный июльский вечер, тихий. Много прошлогодней жухлой травы внизу, по скату холма и дальше — сквозь редкий мелкий подлесок к полосе старых елей и дубов. Кажется, у меня тогда даже мелькнула мысль, что надо бы осторожнее со спичками. Я достал журнал. Это было нечто едва ли не официально-плейбойское, с уважением к уважающему себя и свою нацию американцу, который перед актом мастурбации, конечно же, с интересом прочтёт какой-нибудь вычурный кулинарный рецепт и советы о том, что взять в туристическую поездку в некую маленькую, но весьма экзотическую страну. Я подметил в этой белиберде, что на первое место в каком-то глупом, но претендующем на элитарность чарте заняла песня «Condemnation» Депеш Мод. Надо же, журнальчик-то 1993-го года, а сейчас 1999-й, и он наконец-то достиг развалов в российской глубинке. Да и песня, похоже, о чём-то как раз религиозном, как насмешка…

Я внимательно просмотрел наличествующие в журнале фотогалереи. Мне показалось, того, что возбуждало, было совсем немного, и с этим всегда сочеталось разочарование: ты же стыдишься просматривать журнал у ларька, — быстро хватаешь и бежишь, а позже оказывается, что там далеко не то, что ты предвкушал. Я отложил журнал. Я зажёг спичку и закурил. Меня била досада и от чувства неудовлетворённости, и от чувства вины за постыдное пристрастие, делающее меня зверем, бесконечно унижающее меня и как интеллектуала, и как совестливого и даже стремящего к религиозности человека. Несколько сухих травинок занялись. Я пристукнул их подошвой ботинка. Один огонёк задымил, другой вдруг метнулся в сторону. И — порыв ветра… Вдруг — торопливые язычки по серой хрустящей траве как огненная зловещая коса. Я вскочил. Заколотилось сердце. Стало отчётливо ясно, что это уже никак не остановить. «Коса» с воем мгновенно разрослась огромным полукружием и понеслась вниз, ветер гнал её. Ворохи тёмного дыма взвились вверх. Я был уверен, что окажусь виновен не просто в гибели леса, но и в гибели всего посёлка, так страшен и неудержим был этот внезапно вспыхнувший пожар всего от одной спички. Я сумел понять только, что линия пламени распространяется в одну сторону, и была лишь вдруг такая скупая надежда, что старые ели не вспыхнут, а остановят её. Я в панике опрокинул бутылку, запихнул подлый журнальчик в сумку и бросился бежать к дороге. Входя в Совхоз, я оборачивался на клубы белого дыма над лесом, чувствуя себя преступником. Но просцовцы продолжали заниматься своими угрюмыми делами и, казалось, ничего не замечали.

К счастью, в большой пожар, по видимому, всё это не переросло. Лишь вспыхнула прошлогодняя трава, да погибло несколько молодых пихт и березок. Но я больше не ходил на то место. Возможно, Хозяин ветра, огня и всех холмов и деревьев мягко сдул меня с маленького неприметного холмика, где я предавался языческому идолопоклонству. Но в то время я не был близок к подобной интерпретации. Слишком сильно Хозяин похоти, потворства плоти и разврата держал меня за горло. Мне было стыдно. Хотя бы и за то, что я изменяю своей чистой жене с изображениями разноцветных шлюх. Но и только.

Глава 6. Повседневность