Дальше я отказался от всякой демагогии. «Когда речь заходит о ценах, размерах заработной платы, выборах, мы знаем, что никакое решение всех не удовлетворит. Тем не менее, мы идем своим путем. Мы откладываем на попозже подсчет своих бед и трудностей, своих печалей. Мы понимаем, что значит жить, то есть идти вперед. Мы это делали и делаем, мы старательны, сплочены, дисциплинированны, у нас почти нет — совсем нет — внутренних разногласий. Мы делали это и делаем, строим понемногу новое и разумное, почти не возвращаясь к старым порядкам, и не бросаемся в авантюры… За работу!»

Накануне, после визита в Берг, я посетил Дюнкерк. При виде доков, шлюзов, набережных, от которых остались одни руины да воронки, возникал вопрос, сможет ли этот крупный порт когда-нибудь ожить. Ответ взяла на себя огромная толпа народу, заполонившая площадь имени Жана Барта. На слова, с которыми я к ним обратился, мне ответили гневными криками, после чего сомнений не оставалось. Все вместе перед чудом сохранившейся статуей великого мореплавателя мы спели «Марсельезу», а потом «Жан Барт! Жан Барт!», отчего все беды обратились в бегство. Потом произошло нечто подобное в Кале. Если Сен-Пьер казался более-менее сохранившимся, то от порта почти ничего не осталось. Ничего не осталось от старых кварталов, за исключением старинной башни Гуэ и стен церкви Богоматери. Но жители Кале, собравшиеся перед городской гостиницей, где меня принимал мой шурин Жак Вендруа, мэр города, приветственными криками дали понять, что значит в их глазах будущее. В Булони нижний город был полностью в руинах и трауре, но это никоим образом не помешало населению продемонстрировать огромную веру в лучшее. Мнение простых моряков, рыбаков, докеров и рабочих судостроительных верфей высказал их представитель: «Это наш дом! Это наше море! Хотя еще далеко до того мига, когда все утрясется». Посреди всеобщей горячности рабочие, как всегда, были самыми взволнованными и непосредственными. Посещением Портеля, от которого остались одни руины, но решившего жить, закончилось это последнее путешествие.

Но хотя настроения масс показали, что они решили преодолеть разногласия, последовать за де Голлем по пути национального возрождения, поддержать его проект создания сильного государства, политики действовали совершенно иначе. Все решения и мнения моего правительства различные фракции теперь встречали критикой или злобными нападками. Со стороны «политиков» росло недоверие по отношению ко мне… За июнь партии сбросили маски. Следует сказать, что 3 июля на пресс-конференции я сам обозначил, в чем заключается проблема Учредительного собрания. «Возможны три решения. Вернуться к старым порядкам, избрать отдельно Палату представителей и Сенат, потом объединить их в Версале в Национальное собрание, которое внесет или не внесет поправки в Конституцию 1875. Или признать эту конституцию мертвой и произвести новые выборы в Учредительное собрание, которое поступит, как посчитает нужным. Или, наконец, спросить граждан страны, что они считают основой конституции, на что должны ориентироваться их представители». Я тогда еще не уточнял, каков был мой собственный выбор, но об этом можно было догадаться по намеку на возможный референдум. Этого было вполне достаточно, чтобы со всех сторон посыпались категорические возражения или по меньшей мере опасения.

Мой проект референдума имел тройную цель. Поскольку от системы 1875, разрушенной катастрофой 1940, ничего не осталось, мне казалось незаконным пытаться самому ее восстановить или же запретить ее восстановление. Ведь был свободный народ, который должен это решить. Хотя я нисколько не сомневался в том, каков будет их ответ, я спросил их, желают ли они восстановления Третьей Республики или создания новой. С другой стороны, я надеялся, что они проголосуют за отказ от старой конституции; новую должно было разработать собрание, созданное по результатам выборов. Но должно ли это собрание быть, образно говоря, всемогущим, только ли оно должно руководить национальными институтами, единолично располагая всеми правами так, что никто не сможет ему помешать или возразить? Нет! С помощью выборов можно будет сначала найти способ сохранения равновесия между полномочиями собрания и правительства, а затем разработать некую усовершенствованную конституцию, которая будет вынесена на всенародное голосование. Референдум, наконец, задуманный как первый и последний акт принятия конституции, давал мне возможность понять, что нужно французскому народу, и, воспользовавшись данным мне правом, принять решение, от которого будет зависеть судьба французов в течение нескольких поколений.

Моим намерением было, как предполагалось, сознательно вызвать осуждение всех партий. Политический отдел коммунистической партии 14 июня дал знать, «что принял решение начать предвыборную кампанию в свободное Учредительное собрание….что он выступает против проведения всенародного голосования, неважно закрытого или нет, под названием референдума…. а также против всякой конституции, утверждающей президентский режим». Всеобщая конфедерация труда не замедлила принять сходное решение. Социалисты, в свою очередь, 21 июня через свой руководящий комитет торжественно объявили о своем желании получить «Учредительное и Законодательное собрания», чьей деятельности никто не будет мешать. К тому же они заявили, «что будут решительно противостоять методу, противоречащему демократическим традициям, состоящему в том, чтобы обратиться к избирательному корпусу, дабы тот посредством референдума выразил свое мнение по поводу конституции, разработанной комиссиями в узком составе». Комитет союза социалистов и коммунистов на собрании 22 июня, руководящий комитет Народно-демократического движения через официальное сообщение от 24 июня, Демократический социалистический союз Сопротивления в свой юбилей 25 июня, Национальный совет Сопротивления, заседавший 29 июня, и Центральный комитет Лиги по правам человека резолюцией от 1 июля единодушно требовали «единого и независимого собрания» и заявляли протест против референдума.

Со своей стороны поклонники довоенной системы негодовали по поводу ее пересмотра. Начиная с 1940, когда они либо поддерживали режим Виши, либо находились в лагере Сопротивления, они работали на восстановление того, что существовало в недавнем прошлом. По их соображениям де Голль должен был просто назначать депутатов и соратников, достаточно профессиональных, чтобы выбирать сенаторов, пока парламент не будет восстановлен в своем предыдущем варианте. То, что страна осуждала порядки Третьей Республики, имея четкое представление о них, было для сторонников прошлого причиной больше этот вопрос не обсуждать. Различные группировки умеренных высказывались в пользу избрания Палаты представителей и Сената по модели прошлых лет. 18 июня исполнительный комитет партии радикальных социалистов потребовал «восстановления республиканских институтов, которые существовали до войны», и заявил, что «категорически против всенародного голосования и какого бы то ни было референдума».

Также политические фракции, чтобы разделить свои усилия по поводу создания единовластного собрания и возврата к режиму прошлых лет, принялись отвергать идеи, исходящие лично от меня. Перспектива прислушаться к мнению непосредственно всего народа казалась всем скандальной. Ничто не могло бы лучше показать, насколько превратное понимание сути демократии царило в умах всех этих партийцев. По их мнению, республика должна быть их собственностью, а народ существовал отдельно, и то только чтобы вверять им права и демонстрировать согласие с теми людьми, которых политики назначили. С другой стороны, первостепенная на мой взгляд задача — убедить народ в могуществе и эффективности власти — провалилась по сути своей. Государство было слабым, и поэтому политики пытались, мягко говоря, им завладеть без особых усилий, захватить неважно какими средствами его рычаги правления и влияние.