Шорох подошв по сухой серой земле, как бы мерзавец не угостил ею – правил поединка это не нарушит…

– Ну-ка, мараг, держись!

Посыпавшиеся на китовника удары не были ни точными, ни особо сильными, да Руппи к этому и не стремился. Просто танцевал. Дразнил, обманывал, завлекал. Кошка играла с мышью по имени Смерть. Кошка знала, что делает, смерть – нет…

Справа, снизу вверх. Слева, от плеча, опять справа.

Наглый щенок зарвался, вошел в раж и вот-вот подставится. Китовник ждет, изо всех сил не давая сбить себя с позиции. Конечно, ждет – ведь рубиться в таком темпе без передыху долго нельзя. Ты об этом забыл, мушкетер помнит. Он умен, он опытен, он будет велик… Сейчас выдохшийся наглец прервет атаку, и тогда…

Ну-ка, еще раз в голову. Отбил, теперь косо вниз, в бедро, и получай свою паузу! Есть! Китовник рвется вперед, как пришпоренный, чтобы смять, проткнуть насквозь, уничтожить. Проворот, противник пролетает мимо и уже не успевает закрыться. То, что зимой не сработало против Арно, теперь вышло почти идеально – пусть не изысканный укол, а кровавый, с хрустом разрубаемых костей, удар, но цели-то он достигает!

Бесноватый вздрагивает, скрючивается. И тут же, толком не повернувшись и непримиримо рыкнув, выбрасывает свой палаш в отчаянной попытке достать врага. Достать-то достал, но укол выходит слабым. Зато руку ты, белоглазый, подставил!

Великолепный – Руппи сам в этот миг собой любовался – косой удар, и перерубленная в локте рука падает наземь, так и не выпустив замысловатой рукояти. Все, победа, только этого мало! Нужно что-то еще, чтобы больше ни одна сволочь!..

Китовник слабеет, его колени подкашиваются, но левая рука все равно тянется подобрать Врагоруб. Что ж, так еще удобней. Последний, завершающий удар – по склоненной шее и со всей силы. Снова хруст и влажное чмоканье рассекаемой плоти… Ничего ж себе! Бьет алый фонтан, отсеченную голову отбрасывает на пару шагов, и она, откатившись от тела, таращится в небо уже мертвыми глазами. Шея – это же не рука! Как?! Потом, все потом… Сейчас Зигмундом из маминой книжки подхватить отрубленную башку и поднять за волосы как можно выше. Кровь мерно капает на землю и пачкает сапоги. «Дурная кровь», вот уж точно. Площадь молчит, ждет, ей… мало?!

– Вот он! – Фельсенбург трясет варварским трофеем. – А вот цена его воплей. Не знаю, кем он был, но я – Руперт фок Фельсенбург, прямой потомок Торстена! И мне не нужна эта снулая рыбина и присосавшийся к ней Марге! И вам она не нужна. А ну подайте мне эту тряпку. Живо!

Подчинятся? Попробуют убить? И куда девать этот кочан? А никуда! Отслужившая свое голова летит к бывшему хозяину, отскакивает от обтянутой взмокшей рубахой груди, утыкается носом в землю, будто нюхает. Смешно…

– Господин лейтенант… – Капрал-пехотинец подносит знамя с китом. Не из страха: приказ сильнейшего – закон. И еще трое крутятся рядом и смотрят на вожака, с обожанием смотрят. Вот ведь гадость!

С хрустом переламывается древко – если б не хватило силы, вышло бы глупо, но ведь хватило же! Кит не вышит, когда б они успели, – намалеван на полотне, хоть и со тщанием. Вытереть сапоги, швырнуть под ноги, обвести глазами площадь.

– Кто-нибудь еще хочет в Торстенов круг? В священный круг варитов? Кто-нибудь хочет, чтоб и эти земли оделись льдом?!

Не хочет никто, и никто не уходит, они все еще чего-то ждут. От него ждут. А китовников у стены не видно, удрали.

Подходит адрианианец, протягивает платок.

– Зажмите как следует. Рану зажмите. Куда вас?

– В запястье. Так, чуть царапнуло… Брат Орест, что это за чудо с отрубанием головы?

– Клинок орденской выделки. Сталь получше обычной, но и удар у вас вышел – просто загляденье. Вот и результат.

– Я старался. Пошлите за Симоном, он мне нужен тут, и где Морок?

– За углом с солдатами. Вам требуется конь?

– Да вроде нет…

Фридрих вечно вещал с коня, но сейчас это было бы нелепо, не в атаку же болванов звать.

– Полк, в строй!

Строятся торопливо, но четко и слаженно – не новобранцы, и это самое скверное. Если зараза доберется до ветеранов, армии конец, и как бы не вместе с кесарией.

– Брат Ротгер, не лучше ли вам взять вашу шпагу?

– Лучше.

А ведь такое у Торстена тоже было. Вышедшая из повиновения отцовская дружина и возжелавший власти то ли дядя, то ли двоюродный дед. Торстен его прикончил и принялся сомневаться, стоит ли снимать с отца королевский пояс или подождать несколько лет… А голубчики уже в строю, и с ними нужно что-то делать. Песня о Торстене, словно в насмешку, повторяется даже в мелочах. Значит, иди и пой, хотя без панциря, шлема и раскрашенного в родовые цвета щита какой ты, к кошкам, воитель, так, юнец незаслуженный… Ну да какой есть.

– Лоуварденцы! Вы, кажется, были дриксами? Вы дрались у Мельникова… У Трех Курганов, честно дрались. Где ваше знамя? Знамя, которое вы прославили? И где, наконец, ваши офицеры?!

400 год К. С. 9-й день Осенних Ветров

Оставляя сына Катари на попечение Аннибала Карваля, Иноходец чувствовал себя дважды предателем, но сидеть в замке и дальше он не мог. Дело маршала – война, и дело командующего ополчением – война, на которой младенцам не место. До Старой Эпинэ бесноватым не добраться, но способные вешать господ и резать солдат слуги нуждались не просто в узде – в строгом железе. Выход был один – Аннибал. Робер так и сказал.

– Да, Монсеньор, – капитан Карваль невыносимо знакомо наклонил голову, – с его высочеством все будет в порядке.

– Аннибал, вы бы наверняка предпочли воевать…

– Это неважно, Монсеньор. Тут меня знают, и тут нужен южанин.

– Тут нужны вы!

Карваль, пусть и младший, дурить не даст никому, при нем все распоряжения врача будут исполняться неукоснительно. Главное – ребенок, а не то, что при виде брата Никола герцогу Эпинэ хочется взвыть. Душа Иноходца вообще напоминала переживший осаду или чуму город: в этом доме жила Катари, в этом – Левий, в этих – Жильбер, Удо, Енниоль, Мильжа… Теперь двери заколочены, окна темны, но по соседству горят огоньки. Там расчесывает волосы Марианна, мирно спит еще непонятно на кого похожий Октавий, щурится графиня Савиньяк, подсовывает своему Монсеньору ужин Дювье. Там пытаются начать заново семь тысяч ушедших от зеленой чумы горожан и стряхивают с сабель скверную кровь алаты, там Дракко кладет голову на плечо Соне, цветут, не пуская осень, лилии и поет вода. Жизнь не кончена, а значит, надо помнить и жить, то есть делать дело.