class="v">Кабы весть подать да отцу рассказать

Про то, что со мною случилося

На чужой на той сторонушке...

Я не вор ведь был, не убивец,

Но послали меня, добра молодца,

Попроведать каторги, распроклятой долюшки.

На чужой на той сторонушке

Больно тяжко ведь жить!

Эх, невеста моя!.. А ты, матушка!

Позабыла меня, словно сгинул я.

Но ведь будет пора, и вернусь снова я,

За все беды и зло уж я вам отплачу, -

Будет время, вернусь...

Ты о том подай, жавороночек,

Подай весточку, - ты подай, подай!.."

 Мне пели ее в тюрьме под вечер, после поверки. Пели все. Здоровый парень, сидя на нарах и глядя куда-то вверх, покрывал хор своим заливным тенором и уныло выводил про жавороночка, пел про обиду и месть, словно мечтал вслух. А из темных углов неслось это надрывающее душу:

 - Ты подай, подай...

 Унылое, безнадежное. Горло себе перерезать можно, слушая такое пение.

 Но все эти песни, в Сибири рожденные, на Сахалин привезенные, как я уже говорил, не любит каторга. Они "бередят". И если уж петь, - она предпочитает другие, - "веселые". Их нельзя передать в печати. И что это за песни! Это даже не цинизм... Это совсем уж черт знает что: бессмысленнейший набор слов, из сочетания которых выходит что-то похожее на неприличные слова.

 Вот вам что поет каторга. Говорят, что песня - это "душа народа". И каторга поет песни, от которых то веет сентиментальностью, этим "суррогатом чувства", который часто заменяет у людей настоящее чувство, то вечно ноющей раной - тоскою по родине, то злобой, то пережитыми страданиями, то напускным "куражом", то цинизмом и каторжной "оголтелостью".

 А чаще всего каторга молчит. 

Каторга и религия

 На Сахалине одиннадцать церквей, но религиозна ли каторга?

 Мне вспоминается такая картина.

 Светлый праздник. Ясная, холодная, чуть-чуть морозная ночь. Владивосток то там, то здесь словно вспыхнул, - иллюминованы церкви. Налево от нас огнями сияет "Петербург". Несколько подальше гигант "Екатеринослав" кажется каким-то призрачным кораблем, сотканным из света.

 "Христос воскресе!" несется над тихим рейдом. Небо так бездонно. Звезды так ярко горят.

 На нашем "Ярославле" радостное оживление. Из кают-кампании доносится стук посуды, - приготовляют разговляться. По палубе мигают свечки конвойных и команды. Мы целуемся друг с другом особенно сердечно. Словно действительно стали друг к другу ближе, роднее. Как-то особенно чувствуется в эту ночь, вдали от дома, от близких...

 И только там, в трюме, тихо как в могиле. Среди радостного ропота "Воистину воскресе" батюшка идет кропить святой водой палубу. Мы проходим мимо "особых мест", выходящих на палубу. Я заглядываю в иллюминатор. Там несколько человек. Хотя бы кто встал, пошевелился при пении проходящих мимо певчих, когда в иллюминатор виден священник с крестом.

 Мне особенно запомнилось лицо одного старосты отделения, "обратника". Я словно сейчас вижу перед собой это лицо. Он смотрит на проходящую мимо процессию и - ничего, кроме спокойного равнодушия.

 - Ишь, мол, сколько их!

 Он даже не перекрестился, когда, проходя мимо, ему чуть не в лицо запели "Христос воскресе".

 Так встретить Пасху, - сердце невольно сжимается.

 - Будет батюшка обходить арестантские отделения? - спрашиваю я у старшего офицера.

 Через полчаса он подходит ко мне. У него какой-то смущенный вид:

 - Знаете, я думал просить батюшку обойти отделения... Пошел, а они все спят.

 Спать тихо и мирно в такую ночь. И это после тех душу переворачивающих сцен, которые я видел во время исповеди еще месяц тому назад. Но в том-то и дело, что в каторге человек с каждым днем сердцем крепчает, как объяснил мне один каторжанин-сектант.

 Английский миссионер, член библейского общества, посетивши сахалинские тюрьмы, раздавал каторжанам молитвенники. Очередь дошла до старого каторжанина Пазульского. Он в высшей степени вежливо и почтительно поклонился миссионеру и, отдавая назад книгу, холодно и вежливо сказал переводчику:

 - Скажите господину, чтоб он отдал книгу кому-нибудь другому: я не курю[43].

 Большинство каторги - атеисты. И если кто-нибудь из каторжников вздумает молиться в тюрьме, - это вызывает общие насмешки. Каторга считает это "слабостью", а слабость она презирает.

 Как они доходят до отрицания? Одни - своим умом.

 - Вы верите в Бога? - спросил я Паклина, убийцу архимандрита в Ростове.

 - Нет, всякий за себя, - отвечал он мне кратко и просто.

 Полуляхов, убийца Арцимовичей в Луганске, относился, по его словам, с большой симпатией к людям религиозным, "любил их".

 - Ну, а сами вы?

 - Я по Дарвину.

 - Да вы читали Дарвина?

 - Потом уж, после убийства, случалось.

 Из разговоров с ним можно было видеть, что он Дарвина, действительно, читал, хотя и понял его чрезвычайно своеобразно, "по-своему".

 - Где же Дарвин отрицает существование Бога?

 - Так. Жизнь, по-моему, это борьба за существование.

 "Борьба за существование", понятая грубо, совсем по-звериному, - вот их религия.

 Некоторые дошли до отрицания, так сказать, путем опыта.

 - Вздор все это, - с улыбкой говорил мне один каторжанин, - я видал, как люди умирают...

 А он имел право это сказать: он, действительно, "видал".

 - Меня самого "это" интересовало. Я нарочно убивал и собак. Одинаково умирают. Никакой разницы. Смотришь, что ему в это время нужно: чтоб пришибить его только поскорее, чтоб не мучился.

 Как доходят в каторге не только до отрицания, до ненависти к религии, ненависти, высказывающейся в невероятных кощунствах.

 - В этаком-то болоте нетрудно потеряться, - говорил мне в Корсаковском округе одесский убийца Шапошников в одну из тех минут, когда ему приходила охота говорить здраво и не юродствовать.

 Мне вспоминается один каторжанин. Он трактирщик из Вологодской губернии. В его заведении случилась драка между двумя компаниями. Он принял сторону одной из них и кричал:

 - Бей хорошенько.

 В результате - один убитый, и его обвинили в подговоре к убийству. Говоря о своем разрушенном благосостоянии, о своей покинутой семье, о том, что ему пришлось и приходится терпеть на каторге, - он весь дрожал и начал говорить такие вещи, что я его остановил:

 - Что ты! Что ты! Что говоришь? Бога побойся! Ведь ты христианин.

 Несчастный схватился за голову:

 - Барин, барин, ума я здесь решаюсь.

 Мне вспоминается одна сцена, разыгравшаяся перед поркой. "Наказанию подлежал" бессрочный каторжанин Федотов, 58 лет. Он сослан на Сахалин за разбой. Бежал, разбойничал в Корсаковском округе в шайке