их лишили и сослали в Камчатку. Из Камчатки сослали, с лишением всех прав, на поселение на Сахалин, как значится в статейном списке, "за порицание православной веры и Церкви".

 На Сахалине Галактионова сразу невзлюбили все.

 - Если б я сказал: "Пойдем и обворуем", меня бы полюбили все.

 А Галактионов занимался тем, что садился на завалинку, всякого прохожего останавливал и поучал текстами.

 Предназначенный от рождения к "большому делу", он на Сахалине, среди населения порочного и падшего, превратился в обличителя.

 - Передо мной живой человек, словно рыба, вынутая на песок, трепыхается и бьется, а я его текстами, текстами.

 Отправляясь на завалинку, Галактионов говорил себе:

 - Возьму кинжал, повешу его на бедро. Сегодня я должен убить несколько человек.

 - Тут и так-то человеку дышать нечем. А я его текстом режу.

 - На букве я как на троне сидел, и буквой как мечом убивал! - говорит про себя Галактионов.

 - И гнал я человека, аки Савл!

 - Люди и так в потемках бродили, а я им своими толкованиями тьму еще темнее делал. Это все равно, что пришел бы к человеку болящему доктор ученый и рассказал бы ему все подробно, что за болезнь и что от болезни будет. И, духу лишивши, хладно бы отвернулся и спокойно бы ушел.

 Недовольство обличителем все росло и росло.

 И в это самое время до Галактионова стали доходить слухи о живущем в селении Рыковском ссыльно-поселенце Тихоне Белоножкине, который всем помогает и никого не осуждает.

 Отношение Тихона Белоножкина к преступникам, действительно, преудивительное.

 Грозой Сахалина был беглый тачечник Широколобов, о котором я уже упоминал. Убийца-изверг, привезенный на Сахалин из Забайкалья прикованным к мачте парохода. Когда Широколобов бежал, весь Сахалин только и думал:

 "Хоть бы его убили!"

 Широколобова боялись и ненавидели все, а Тихон Белоножкин сам ему у себя приют предложил. Широколобов даже диву дался.

 - Мне?

 - Дела твои я осудил, а не тебя. Дела твои дурные, а кто в том повинен, что ты их делал, про то нам неизвестно.

 И целую ночь, по словам Галактионова, Широколобов провозился да просопел в подполье.

 - Заснуть не мог, себя было жаль. Сам потом говорил, что так думал: "Должен я теперь бечь и убивать и грабить, а что мне иначе-то делать?"

 А утром ушел и никого не тронул, с Тихоном, как с братом, простился.

 Такое отношение к преступлению и преступникам Тихона Белоножкина производило сильное впечатление, и вести о Белоножкине дошли до Галактионова как раз в то время, когда озлобление окружающих против обличителя достигло крайних пределов.

 - Начал я в те поры колебаться. Проповедую, а вижу: озлобление мною в мир входит.

 И заинтересовал Галактионова Тихон. Пошел.

 - До трех раз к нему ходил. До ворот дворца доходил, а во дворец не заходил. Раздумывал. "Как, мол, так, с детства все Писание знаю и все, что говорю, по текстам. Чему ж меня может мужик сиволапый научить?" И ворочался.

 А в третий раз зашел.

 - Застал четверых. И сразу, никогда не видавши, его узнал. Поклонился, говорю: "Здравствуйте". А он мне: "Я тебя ждал. Видели мы все звезду яркую, подошедшую к солнцу". - "А сколько, - спрашиваю, - раз звезда к солнцу подходила?" - "До трех раз". Тут я и затрясся. "Три раза, - говорю, - я к тебе ходил". А Тихон смеется так радостно. "И это, - говорит, - я знаю". Тут я ему про свои колебания и начал. И пошел и пошел. А он все смотрит, радостно смеется. "Писанье, - говорит, - что о Христе писано, все знаешь. Чего ж теперь-то тебе нужно?" - "Христа, - говорю, - ищу". - "Ну, и ищи. Найдешь". Тут я ему в ноги пал: "Помилуй". Лежу, а надо мной голос, да такой милый. "Раньше, - говорит, - ходил ты, Савл, по букве разящей, а теперь будешь ходить, Павел, по букве животворящей". Заплакал я, бьюсь как рыба у ног, а он меня поднимает да целует, целует. Заглянул я к нему в очи. Очи - как окна, заглянул в горницу, а там так мило. И увидал я, как в горнице у него мило, - скудость-то я своей горницы познал, - что украшал ее гробами великолепными. А у него-то в горнице все живое.

 "Горницей" Галактионов называет, конечно, душу.

 - И увидав, что у него-то в горнице все живое, а у меня гробы великолепные, заплакал я. А он-то все меня целует: "Не плачь! Теперь ты человек живой". Говорит: "Не плачь", а сам в три ручья плачет. Я и спрашиваю: "Как же ты мне велишь радоваться, а сам плачешь?" - "Это ничего, - говорит, - я за всех должен плакать, а ты не плачь". Тут-то я и понял в конец.

 - Что понял?

 - Кто есть Тихон Белоножкин.

 - Кто же?

 - Иисус.

 - Ну, слушай, Галактионов, ведь ты же человек ученый...

 - Премудрость! - с улыбкой перебил Галактионов.

 - Ты же знаешь, что Иисус Христос жил земной жизнью 18 сот лет тому назад.

 - И теперь живет.

 - Как так?

 - А разве может когда без Христа быть? Тогда Христос за грехи людские пострадал. А новые все накапливаются. За них-то кто же страдать будет? Посмотрите кругом. Один убил, бедность да нищета довела, - другого злость человеческая заставила. Все не они виноваты. Кто же за это страдать должен?

 - Так что всегда Христос живет в мире?

 - Всегда. Один отстрадает. Другой страдать идет.

 - Ну, а за что Тихон на Сахалин сослан?

 - За убийство! - не мигнув, отвечает Галактионов. - Двух человек он убил.

 - Как же так помирить?

 - Воронежский он. Из зажиточных. У его отца еще с арендатором соседским вражда была. Дальше да больше. Едут раз из города вместе. Арендатор-то и думает: "нас много". Напали на Тихона. А Тихон-то взял оглоблю, да во зле арендатора по башке цоп! А потом арендаторша подвернулась, - он и ее цоп. Так злоба вековечная убийством и кончилась.

 - Он же убил! Он - убийца!

 - Не он убил, злоба убила. Злоба копилась-копилась в двух семьях и вырвалась. Он за эту злобу каторгу и перенес.

 Во главе сахалинских "православно-верующих христиан" Тихона Белоножкина поставил, несомненно, Галактионов. Это он, фанатичный и страстный, убедил Белоножкина в его высокой миссии. Скромному Тихону в голову бы не пришло